как читатель я этот эссейный жанр очень уважаю. Монтень! Бэкон! Ларошфуко! Ницше! Лабрюйер! Паскаль! Шамфор! Лихтенберг! Торо! Честертон!.. И еще – перечислять да перечислять. Великие остроумцы, тонкие философы, красноречивые мудрецы… Такие разные, что непонятно, чем же соединяет их общий вид творчества. Или понятно? Ведь все они старались говорить искренне, даже когда их слова были полны иронии, пафоса или нежности. И все они говорили о главном, даже когда заводили речь о самых второстепенных предметах. И если бы я посмел вообразить себя их последователем, то следовал бы именно этим решающим канонам. А в остальном – подставлял бы свои залатанные паруса тем порывам светлого ветра, которые выпадут на мою долю…
Но если и доведется когда-нибудь помечтать об этом, то никак не на тринадцатом эссее. Тут гляди в оба, чтобы нечаянно Монтеня через «а» не написать или, чего доброго, не пристроиться в галерею к знаменитостям. И надо разобраться, наконец, о чем он вообще – тринадцатый эссей?..
Сборник второй. Искусство просыпаться
С визой и без визы
Мы сидим с тобой у ночного костра на берегу шумливой горной речки. Медовая луна, исполинские обрывы неразличимых в темноте геологических пластов, ровный рассыпчатый гул Кок-Су: романтика, да и только. Все в нашей палатке спят, а мы тихо разговариваем, прихлебывая чай с облепихой.
Здесь хорошо, говоришь ты, здесь чистый воздух, горы, мало народа. Хорошо, говорю я, красивые места, необычная природа, голубая вода в белых водоворотах, есть на что посмотреть. Сколько же тебе лет, спрашиваешь ты, неужели еще не нагляделся? А разве можно наглядеться, спрашиваю я, ведь всюду все разное, сколько ни путешествуй, все по-своему удивительно, разве не так? Не совсем так, отвечаешь ты.
Я рассказываю тебе о Бухаре и Самарканде, о подземельях средневекового хаммома и о пыльных тайнах Афрасиаба. Ты ласково меня выслушиваешь и начинаешь расспрашивать о встреченных мною людях, о том, приходилось ли говорить с ними о главных вещах, и чем живут эти люди, кроме повседневных занятий. Я отвечаю, сам удивляясь своим ответам, и вспоминаю, как ты появился возле нас на станции Шастри. Мы сидели на заботливо упакованных рюкзаках и дружно заулыбались, увидев тебя с полупустой матерчатой сумочкой. А тебе и на самом деле ничего не было нужно – ни нашего шашлыка, ни палатки, ни спальника. Ты разводил костер, собирал облепиху, а потом вдруг исчезал, словно растворялся в зарослях и скалах, чтобы через несколько часов снова оказаться рядом с нами, таскать сушняк и кипятить чай.
На углях пляшут язычки пламени. Я рассказываю тебе о Чехии, о красных крышах уютного Яблонца и бесконечных залах замка-музея в Нелагозевесе, рассказываю о Праге и о Варшаве, о Желязовой Воле, где пение птиц сливается с вальсами Шопена. Но что-то незаметное меняется, и рассказываешь уже ты, а я слушаю так, как не слушал никого в жизни.
Ты говоришь о тех путях, ведущих
