уши, но я услышала какой-то шум. Он становится все громче, нарастает от легкого журчания до гула, потом превращается в шепот, в шипение. Как будто откуда-то издалека, из водной глубины, поднимается голос и становится все более пугающим, все более зловещим. Меня бьет дрожь, я знаю, что должна отпрянуть, зажмуриться и зажать уши руками. Но я будто потеряла способность моргать или отводить взгляд. Мои руки намертво прикованы к бортику лодки. Краем глаза я вижу костяшки своих пальцев, абсолютно белые и безжизненные.
И я подаюсь вперед, приподнимаюсь и еще дальше перегибаюсь через борт лодки. Я управляю своими движениями, но не я их контролирую, не я ими руковожу. Кто-то другой – или что-то другое – подчинил себе мое тело. Лодка шатается под ногами, под тяжестью моего тела она кренится на одну сторону, и загадочное бурление Морока становится все ближе. Как будто озеро прокладывает мне дорогу, старается упростить задачу. Достаточно легкого движения, маленького шажка, прыжка в воздух. Этого хватит. Я рассеку поверхность воды и устремлюсь в глубину. Более того, мне вообще можно ничего не делать, я не должна этого делать. Совсем ничего. Я просто упаду, упаду свободно, выпаду из времени, прорвусь в вечность. Как папа. Точно так же, как папа.
9
Последний вечер. Вечер, когда папа исчез, когда он выпал из нашей жизни. Если учесть, как сильно он повлиял на всю мою последующую жизнь, можно вообразить, что я сохранила о нем точное, подробнейшее воспоминание. Как выбитое на камне. Но нет. Чем более судьбоносным казался какой-либо момент, чем ближе я подходила к разгадке, тем гуще оказывался туман, окутывающий главные звенья роковой цепи событий.
Помню, что происходило до, – всякие мелкие детали. Например, как переменилась погода: за два дня до того вечера на улице похолодало. Я стояла в темноте, всеми забытая, перед спальней мамы с папой и чувствовала, как холодный ветер просачивается в квартиру. Мои ступни и лодыжки, не покрытые ночной рубашкой, очень быстро замерзли. Студеный воздух смешивался с запахом табака. Не нужно было заглядывать в комнату, чтобы понять, что это означает. Папа раскрыл наши высокие двойные окна и уселся на подоконник, держа сигарету в уголке рта. По-видимому, в руке у него был какой-то напиток. Это было понятно по доносившимся до меня голосам. Папа говорил громко и раздраженно, мама – тихо и печально. Это были обычные обвинения, традиционная ругань. «Почему тебе надо?.. Ты что, не понимаешь, как это для меня унизительно?.. Мандавошка».
Я сжала под мышкой своего старого потрепанного плюшевого мишку. Два месяца назад мне исполнилось восемь, я теперь была большая девочка, так говорили все взрослые, но по-прежнему спала с моим Мулле. В кровати я крепко прижимала к себе его свалявшееся тельце, когда-то гладкое и пушистое, а теперь покрытое проплешинами, и видела сны о тех далеких временах, которые когда-то были, но которые я никак не могла вспомнить. О тех временах, когда мама и папа были счастливы вместе. О тех временах, когда папа еще не приходил
