посвященное нам Бродским стихотворение, которое будет далее приведено полностью, вместе с детективным комментарием. Он же окрестил наш дом «литературным оазисом в ленинградской пустыне» – пусть и преувеличение, но с его легкой руки эта метафора-гипербола пошла гулять по городу как идиома. Да и сам Бродский уже не расставался с придуманным им образом: он дал нам на прочтение рукопись своей новой книги «Остановка в пустыне», которая вышла год спустя в Нью-Йорке (1970), а одно из самых сильных в его закатные «тощие» годы стихотворений называлось «Письмо в оазис».
Что до «Авроры», то она позднее стала местом действия написанного еще в России докуромана Елены Клепиковой «Убежище». То же с документальной прозой Владимира Соловьева – будь то повесть «Еврей-алиби», где беллетристики чуть-чуть и где реальный Довлатов помянут больше двадцати раз, исповедь «Бог в радуге» с семидесятью пятью ссылками на Довлатова или главы из посвященного Бродскому нашумевшего романа «Post mortem», где речь как раз об отношениях двух самых прославленных в России писателей, – там Довлатова и вовсе несчитано, за сотню зашкаливает. Само собой, дело не только в числе упоминаний: Довлатов везде не стаффажная фигурка, а один из главных фигурантов. Не говоря уже о том, что эти тексты восстанавливают обстановку, атмосферу, если угодно, живительную, животворную среду, в которой существовала тогда питерская литературная молодь – включая Иосифа Бродского и Сергея Довлатова. Наш герой дан не на фоне, а в культурном, политическом, человеческом, сексуальном, каком хотите контексте! Он из него вырастает во весь свой гигантский рост. Можно и так сказать: художественная проза – в дополнение и углубление мемуарно-портретной.
В Нью-Йорке произошла, условно говоря, инверсия. Еще точнее – рокировка. Ленинградское приятельство с Довлатовым перешло в тесную дружбу: мы сошлись, сблизились, сдружились, плотно, почти ежедневно общались, благо были соседями. Зато с Бродским виделись куда реже, чем в Питере. Когда мы прибыли, пятью годами позже, Ося нас приветил, обласкал, расцеловал, подарил свои книжки, дружески пообщался со старым своим, еще по Питеру, знакомцем, рыжим котом-эмигре Вилли, и свел нас с сыном в ресторан. Однако отношения как-то не сложились, хотя Владимир Соловьев – единственный! – печатно отметил его полувековой юбилей, опубликовав в «Новом русском слове», флагмане русской печати за рубежом и старейшей русской газете в мире, юбилейный адрес к его полтиннику.
Точнее будет сказать, отношения имели место быть, но в полном объеме не восстановились – прежние, питерские, дружеские, теплые, накоротке.
Что тому виной?
Точнее, кто?
Разговоры соавторов
ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Mea culpa. Придет время, расскажу, но не сейчас и не здесь – эта книжка про Довлатова, а не про Бродского, хоть он и мелькнет в ней не раз, но скорее на обочине сюжета, на полях рукописи, побочным,
