я отказывался…»
Это интервью оказалось одним из последних в жизни Никулина. В конце июля Никулину внезапно стало плохо, и он обратился к врачам. По свидетельству очевидцев, этому недомоганию предшествовал долгий и крайне неприятный для Никулина телефонный разговор с одним очень известным в прошлом цирковым артистом, который теперь живет в Германии. Этот артист заявил, что в скором времени место директора цирка на Цветном бульваре по причине слабого здоровья его руководителя станет вакантным и что он сам не прочь его занять. После этого разговора у Никулина разболелось сердце. Он позвонил своему давнему приятелю, руководителю Московского центра эндохирургии и литотрипсии Александру Бронштейну (они познакомились 12 лет назад), и попросил осмотреть его.
Никулина положили в палату, сняли электрокардиограмму – и… ничего с ее помощью не обнаружили. Тогда пациенту сделали другой вид диагностики – т. н. коронарографию. Когда врачи увидели результаты, у них наступил шок. Оказалось, что сердце Никулина было закольцовано в три магистральных сосуда. Они были закрыты. Может быть, у него были веточки, которые снабжали сердечную мышцу, но что-то надо было с этими сосудами делать. И хотя бы один из них – немедленно открывать.
Никулина стали готовить к коронарной ангиопластике, потому что у него было много тяжелейших осложнений, которые не позволяли дать ему наркоз и делать операцию аортокоронарного шунтирования. Потом Бронштейн посетует: мол, может, и не надо было делать эту операцию. Но сколько бы Никулин прожил в таком случае – неизвестно. Неделю, две, три, месяц… Может быть, и больше. Этого никто не знает.
Многие тогда советовали Бронштейну избавиться от Никулина как от пациента. Приходили люди, которые говорили: давайте мы заплатим (за Никулина любой готов заплатить) и увезем его за границу. Но Бронштейн и сам бы его увез, чтобы снять с себя неизбежную тяжелейшую ответственность, но боялся транспортировки еще больше. Остановка сердца могла произойти в любую минуту.
Когда большой консилиум разошелся, Никулин попросил Бронштейна сесть на край кровати, взял за руку и сказал: «Шурик, не бросай меня. Я никуда не поеду. Я буду с тобой вместе, что бы ни случилось». Сказал без дрожи, без слез. Просто сказал, и все. Бронштейн объяснил Никулину сложившуюся ситуацию: что она сложная и есть большой риск. Но Никулин дал врачу расписку, что согласен делать операцию только здесь.
Как признается позднее Бронштейн, его подвело предчувствие. Он думал, что все будет хорошо. Ведь Никулин хорошо перенес коронарографию, у него за неделю, которую он лежал в клинике, прошли боли. Он уже острил, анекдоты рассказывал, строил планы на будущее. Он говорил: что со мной? Я – здоровый человек. У меня ничего не болит…
Бронштейн потом будет спрашивать себя: может быть, тогда и нужно было выписать Юрия Владимировича? Но это было бы нечестно. При той коронарографии, которая была у Никулина, ему нельзя было ступить и шагу. Он мог умереть
