иначе, проще. Доски уплотнились, потому что отсырели после осенних дождей, тяга в печке улучшилась, потому что похолодало, исчезла давящая сырость, да и хороший уголь перестали жалеть, к чему он теперь, уголь-то?
Но Деев не торопился ударяться в эту занудливую трезвость – печаль старого дома была так созвучна его собственной. Он помнил, как строили этот дом, как он, еще мальчишкой, слизывал смолу с сочившихся бревен, как пахло этой смолой, свежими стружками, и все в доме было светлым, праздничным: стены, пол, потолок, подоконники. Потом все потускнело, будто повзрослело. Как-то Деев решил маленько подровнять выступающее бревно и совсем немного стесал, два раза топором ударил, но из стесанного места брызнул почти забытый им золотистый цвет. Внутри дерево оказалось таким же светлым и радостным, каким оно осталось в памяти, каким было пятьдесят лет назад, когда он бегал здесь по шуршащим стружкам и жевал необыкновенной вкусноты горькую сосновую смолу. От зачищенного места пахнуло сосной и детством. «А дом-то молодой, – подумал Деев. И еще подумал: – Как и все мы, если пообтесать маленько, шкуру нам подновить, физиономию разгладить… И сейчас бы в чужой сад за сиренью полез. А что, – хмыкнул Деев шало, – ей-богу, полез бы!»
Он подошел к умывальнику и уставился на себя в маленькое тусклое зеркальце. Но, кроме напряженно смотрящего на него немигающего стариковского глаза, ничего не увидел. Чуть отклонившись в сторону, он совсем огорчился: в зеркальце замелькали его небритый подбородок, красноватый нос, вскинутые белесые брови…
– Да, – протянул Деев вслух, – многовато стесывать придется.
Когда уже шло переселение, Деев стал замечать, что вокруг дома все чаще появляются странные тени. Они торопились скрыться, нырнуть в темноту, едва замечали, что на них обратили внимание. Выглянув иногда из окна, из двери сарая, обернувшись от собачьей будки, Деев видел в сумерках сгустки темноты у забора, под яблоней, на углу. Но стоило хлопнуть дверью, кашлянуть погромче, позвать Кандибобера, тени тут же исчезали. Ранним утром или уже вечером они проникали во двор сквозь щели в заборе, а которые посмелее, бесшумно входили в калитку, опасливо приближались к самому дому и, пройдя вдоль стены, пригнувшись, чтобы их не заметили из окон, исчезали, уходили тем же путем. Иногда, собравшись по двое, трое, они подолгу стояли в кустах, переговариваясь друг с другом. Но сколько ни прислушивался Деев, ничего, кроме шелеста листьев, разобрать не мог. Замечал тени и Кандибобер, но стоило ему залаять, как они тут же растворялись в осенней дымке.
Деев злился, ворчал недовольно, случалось, нарочно стучал чем попало, без надобности звал Женьку, разговаривал с ним во весь голос, стараясь этим распугать ненавистные привидения.
– Ты чего бурчишь, батя? – не выдержал как-то Женька.
– Ходют, ходют, дождаться никак не могут. Жив я еще, жив! И дом, и сарай стоят как стояли. Видно же, что люди живут здесь – свет горит, занавески на окнах, собака лает… И нечего
