всё монотоннее, глуше шлёпать плицами, будто засыпать на ходу и вскрикивать спросонок – полошить ночь и себя, словно бы желая ещё раз убедиться, наяву ли, не приснилась ли эта величавая звучность земли…»
Теперь и посёлка того нет, и лодки давно те истлели, развеялись в прах. Но сколько раз, мысленно уносясь в тот далёкий вечер, спрашивал я себя: так что же тогда было? Что за чудо заставило нас благоговейно утихнуть и по-иному, шире взглянуть вокруг и на самих себя? Как назвать это, ведь есть же какое-то слово, кроме того, что запало в моё сознание? Не знаю, возможно, у каждого это слово своё и понимает его каждый по-своему. Может быть. Но в одно я верю всегда: и озеро, и сырой запах бора, прохлада той ночи и согревающая голубизна близких глаз – всё, всё это слилось воедино и осталось каждому из нас навсегда, на всю жизнь, как общее, неразменное счастье. И то широкое раздольное эхо, звучным голубым кольцом опоясавшее ночную землю, в середине которой мы были, – оно будто незримо заключало нас в сладкий плен вместе с озером и лесами, приобщало нас к влажному дыханию той ночи – извечному, всегда согласному дыханию родной земли и неба.
Долгая дорога
Полдня они идут из города, и полдня Мишка только и видит вокруг плавные волны, однообразно убегающие по зреющим серым хлебам. Иногда на солнце, нестерпимо греющее затылок, наползет белое облако, блуждающее в синеве неба, и тогда широкая прохладная тень медленно, будто вода, начинает затоплять поля.
А они идут и идут вслед этим волнам, оба молчат, потому что давно уж всё переговорено.
Вот и облегчающей вечерней прохладой начинают отдавать зеленые низы ржи, остывает пыль на дороге, а Мишка прихрамывает, спешит за матерью между двух плотных серо-зелёных ржаных стен. Седая дорожная пыль, будто мука, разлетается от шлепков его босых загорелых ног. На большом пальце правой ноги запеклась вишнёвая от крови пыль. Теперь Мишка внимательно глядит под ноги, обходит торчки и камни.
Склонившись, он не замечает, что идёт всё тише, ноги его обдаёт сырым холодом, от неожиданности он озирается и видит себя одного на дне травянистой полевой низины; дорога снова пропадает в высокой ржи, а матери не видно.
Он торопливо кидает на плечо новые ботинки и, припадая на больную ногу, неровной рысью пускается вдогонку. Мать где-то недалеко. Просто идёт она не оглядываясь, хоть шагает и устало с тяжёлой корзинкой на согнутой руке, но быстро.
Пока идут из города, Мишка отставал не однажды, а здесь боится: вдруг будет отворотка во ржи, и он не догадается, куда дальше…
Впереди из-за колосьев выглядывают тёмные крыши домов – значит, полю скоро конец. Но над крышами опять знакомые вершины трёх старых берёз – и сердце у Мишки падает.
Утром, когда торопились в город, здешние мальчишки стали в него, чужого, кидать палками. Разозлясь, схватил Мишка с дороги пыльный камень и запустил его наугад в толпу… Кто-то
