быть в условиях цензуры? Горбачев, похоже, искренне считал, что Советский Союз, при всех его проблемах, несокрушимый монолит, которому не страшны маленькие дискуссии. Приоткрытие шлюзов гласности началось зимой 1985/86 года.
Первыми ласточками стали выступления за отмену уже принятого «наверху» решения о переброске вод северных рек в Среднюю Азию. И оно было отменено! Чернобыльская катастрофа не только не перекрыла струю гласности, но словно бы даже усилила ее напор. Едва получив умеренную свободу, СМИ стали явочным порядком расширять границы этой свободы. Вскоре в «Огоньке», «Московских новостях», «Аргументах и фактах», «Московском комсомольце» замелькали все более дерзкие статьи. Уже к концу 1986 года открыто действовали больше дюжины никем официально – неслыханное дело! – не разрешенных политических клубов: «Социально-политический», «Слобода», «Община» (в МГУ), «Память», «ЭКО», «Перестройка», «Гласность», «Союз верующих социалистов», «Федерация общего дела», «Гражданское достоинство», «Фонд общественных инициатив», «Свободное межпрофессиональное объединение трудящихся» (СМОТ), «Диалектик», свердловский клуб «Рабочий»; активисты, ни от кого не прячась, выпускали полтора десятка самиздатовских журналов (самый известный – «Экспресс-хроника»). И власти не решались разгонять и закрывать их!
Большим сюрпризом для всех стала внутренняя готовность России к свободе. Антитоталитарный прорыв возглавила именно она. Опережая цензурные послабления, из Москвы, Ленинграда, Новосибирска, Томска, Горького, Свердловска, Красноярска, из дюжины академических городков (оттуда же, откуда до того десятилетиями шел самиздат и тамиздат) стали открыто и громко распространяться демократические идеи, столь смелые и последовательные, что поначалу местные элиты в нерусских республиках СССР и будущие вожди «народных фронтов» в ужасе шарахались, подозревая адскую ловушку: «нас», мол, хотят спровоцировать, выявить и разом прихлопнуть. Около двух лет они в лучшем случае лепетали: «Больше социализма!» (и уж совсем шепотом: «Региональный хозрасчет!»). Один из ведущих литовских политологов и историков Чесловас Лауринавичюс вспоминает: «Помню 1987–1988 годы, когда весь СССР [не СССР, а РСФСР!] пульсировал жизнью, из-под советского пресса появились свежие ростки информации, обсуждений, дискуссий, публичное пространство Литвы было все так же заполнено бетоном. Наши журналисты с энтузиазмом гнали традиционные клише об империализме США и мирной политике СССР».
Пробудившаяся от спячки Россия погрузилась в яростные споры. Спорили в вузах, НИИ, на предприятиях, в очередях (советский человек проводил в очередях не меньше часа в день), на скамейках бульваров, в воинских частях. Все то, что произошло дальше, было бы невозможно без этого пробуждения. Партийное начальство пыталось направлять споры в «нужную» сторону, но благовоспитанная дискуссия о совершенствовании советского строя не задалась с самого начала. Буквально сразу началось – о ужас! – обсуждение политических альтернатив, и это быстро вы явило главный просчет
