к гусарам. Там его встречали с распростертыми объятиями. Там не было постных физиономий и можно было острить и шутить, соперничая с самим Вольтером.
Здесь не смотрели на Пушкина, как на школьника. С ним считались как с поэтом, остряком и вольнодумцем. Царскосельские гусары были, конечно, лихими повесами, и казарменный быт, хмельной и беспутный, был сомнительной опорой для нравственности, но Пушкин предался ему с увлечением.
Все эти молодые люди – Молоствов, Зубов, Сабуров,[128] Каверин[129] и другие – нравились Пушкину своим веселым удальством, и иные из них внушали к себе уважение, потому что поэт видел в них участников Отечественной войны. Некоторые из этих гвардейцев совершили заграничный поход и были свидетелями русского триумфа в Париже. Они вернулись в Россию с какими-то надеждами на возрождение отечества и на торжество тех освободительных идей, которые были достоянием европейской либеральной буржуазии.
Пушкин разделял эти надежды. Правда, он не успел еще найти какой-нибудь положительный идеал гражданственности, но зато он твердо знал, что надо бороться с абсолютизмом, клерикализмом, феодализмом… В этом он был уверен. И если он год тому назад написал патриотическую оду «На возвращение государя императора из Парижа в 1815 г.», то теперь он сам стыдится этих официальных стихов. На императора Александра не один Пушкин, но и многие свободомыслящие дворяне возлагали какие-то надежды, но теперь ясно, что эти надежды тщетны.
Декабрист И. Д. Якушкин рассказывает в своих записках, что, когда гвардия вернулась из заграничного похода, он наблюдал в Петербурге торжественный въезд царя. «Наконец, – пишет он, – показался император, предводительствующий гвардейской дивизией, на славном рыжем коне, с обнаженной шпагой, которую уже он готов был опустить перед императрицей… Мы им любовались. Но в самую эту минуту почти перед его лошадью перебежал через улицу мужик. Император дал шпоры своей лошади и бросился на бегущего с обнаженной шпагой. Полиция приняла мужика в палки. Мы не верили собственным глазам и отвернулись, стыдясь за любимого нами царя. Это было во мне первое разочарование на его счет…»
Не один Якушкин разочаровался тогда в царе. Приятели Пушкина, лейб-гусары, презирали двусмысленную царскую политику и самого царя. Правда, это гусарское вольномыслие было не очень глубоко, и позднее сам Пушкин вспоминал иронически об этих разговорах «между лафитом и клико».[130] Тогда еще не входила глубоко в «сердца мятежные наука». Все это было только скука —
Безделье молодых умов,
Забавы взрослых шалунов.
Близость к дворцовой, придворной жизни позволила и молодым гусарам, и лицеистам узнать, между прочим, такие секреты царского быта, какие не могли поддержать в них чувство уважения к императору. Пушкин и другие лицеисты посещали, например, дом барона Вельо и даже волочились за его дочкою Софи, но все знали, что эта самая Софья Осиповна Вельо[131] – наложница Александра Павловича Романова и царь
Сабуров Яков Иванович (1798–1858) – юнкер в 1817 г., офицер лейб-гвардейского Гусарского полка в 1818–1819 гг. С 1821 г. – отставной поручик. С 1825 г. чиновник канцелярии М. С. Воронцова в Одессе. Обращение к нему «Сабуров, ты оклеветал…» связано с тем, что Пушкин получил от кого-то известие, что Сабуров распространяет о нем порочащие его слухи.
Каверин Петр Павлович (1794–1855) – в 1810–1811 гг. студент Геттингенского университета, в 1812 г. – служил в московском ополчении поручик лейб-гвардии Гусарского полка (1816–1819). Участвовал в турецкой кампании 1828–1829 гг. и в усмирении польского мятежа. Важное свидетельство близости Пушкина и Каверина – послание «К Каверину» (1817), которое подтверждает, что поэта связывали с ним не только кутежи, но и общие литературные и умственные интересы.
…«между лафитом и клико». – Здесь и далее цитируются строки из X главы «Евгения Онегина». Лафит – сухое красное вино, которым начинают обед. Клико – шампанское, которым его завершают.
Вельо Софья Осиповна (1793–1840) – дочь придворного банкира, фаворитка Александра I. Впоследствии замужем за генерал-майором Александром Максимовичем Ребиндером.
