к конкретным результатам естественных наук и индифферентную по отношению к универсальным высказываниям о реальности (я не знаю ни одной реальной философской доктрины, которая подошла бы под это описание, но можно поместить ее в один из возможных миров). При ней остается только придуманный ею самой «идеал» – дистиллированная наука, из которой «выпарили» все, кроме дискретных «чувственных данных» и логики, утратившая такой характерный для науки признак (кстати, доставшийся ей от ее философского прошлого) как стремление к производству нового объясняющего описания мира.
Однако, на наш взгляд, в истории мысли имеет место нечто иное, а именно: наука, которая помогает философии построить картину мира, и философия, которая с помощью метафизических идей направляет научный поиск, дополняют друг друга, участвуя в диалоге, пусть даже проходя при этом через моменты взаимного отрицания. Рассел же, не замечает этого взаимодействия и предлагает формальный «союз» философии с наукой, в котором «союзники» содержательно никак не обогащают друг друга. Бедность и пустой формализм такого союза сразу бросаются в глаза. Сам Рассел оказался далек от собственного идеала – его отношение к естественным наукам гораздо сложнее, чем простое заимствование формального метода. Его логический атомизм, переходящий в натуралистическую философию сознания, безусловно, испытывает влияние современного Расселу естествознания и имеет немало содержательных корреляций с последним (в частности, с физиологией и эмпирической психологией)[34]. Поэтому остается непонятным, почему метафизика процесса является незаконным обобщением некоторых результатов науки, а онтология чувственных данных таковым обобщением не является, а представляет собой лишь последовательное применение формального научного метода[35].
Философия как строгая наука
В основе проекта объединения науки и философии, предложенного Гуссерлем, лежит требование философской (научной) строгости сродни тому, которое выдвигает Рассел. Философия должна, наконец, стать наукой в том исходном и всеобъемлющем смысле, который предшествовал ее дисциплинарному распаду на «опытные науки» и «философские спекуляции». Но как она может этого достичь? Если бы философия в своем в полной мере оправданном стремлении к формулировке общезначимых суждений попросту заимствовала естественнонаучный материал, она «вращалась бы в бессмысленном кругу», принимая в качестве посылки то, что ей следует обосновать – объективную значимость науки и ее метода. Следовательно, научный метод, приводящий при правильном применении к объективно значимым результатам, не может покоиться на обобщениях, пусть и систематических, чувственного опыта. Не может он также покоиться и на метафизике («миросозерцательной философии»), которая, хотя и противопоставляет себя естественнонаучным обобщениям, на самом деле, тоже представляет собой разновидность
См. об этом, например, главу «Мур и Рассел» в кн. Пассмор Дж. Сто лет философии. М., 1998. С. 155–186.
Сошлемся на отчасти сходную мысль Джона Пассмора. Пассмор пишет: «Новый дух в философии, говорит Рассел, требует «замены широких непроверенных обобщений, оправданных лишь известной притягательностью для воображения, частичными, дробными и проверяемыми результатами». Рассел здесь превосходно формулирует точку зрения очень многих своих современников. Однако собственная его философия явно не состоит из «частичных результатов», даже если и чужда «широких непроверенных обобщений». – См. Пассмор Дж. Сто лет философии. М., 1998. Гл. 9 с. 165. Ниже, по ходу дальнейшего анализа философии Рассела, Пассмор делает следующее заключение: «…он [Рассел – О.С.] по-прежнему согласен с Муром, полагая, что задача философии – дать «общее описание Вселенной»».
