ольнодумство исподтишка, но кем заменишь интеллектуальную шестерку? Нужно студенту выстроить вертикальную мизансцену – не стоит ковыряться в своей фантазии, Лав-Лав из рукава высыплет заготовки времен Мейерхольда, Любимова и Литко; забудет диссертант суть категорического императива Канта, Лавр Лаврович Корешков, походя и совсем не оскорбительно, сформулирует; забудет декан, зачем пришел в кабинет, вызывает того же – шестерку, и план работы на день проясняется.
В квартире супруги, на Людной, девять, держится тише воды и ниже травы. На риторику Галины Адамовны не напрашивается. Все равно спят отдельно.
– Сколько получил за месяц?
– Шестьсот. Грязными.
– А Петрович на твоей кафедре?
– Тысяча двести. Чистыми.
– А почему?
– Он со степенью.
– А ты – умник!
Избегает тусовок с дочерью Аней, девятиклассницей.
– Па! Мобилку бы…
– Полтыщи лишних нет.
– С рук можно за сотню.
– С рук – ворованные. И на три звонка.
– Мне все равно.
– Ну и мораль у нынешней молодежи!.. И сотня – у мамы.
– У людей компьютеры, Интернет, а у тебя допотопные книжки…
Как водится, на лестнице Корешков умен. Жене следовало отрезать про Петровича, мол, диссертацию он защитил двадцать лет назад, «Марксизм и свобода творчества», раскромсав Ионеско и Беккета, которых не читал. Анечке следовало сказать, что он ее очень любит и без мобилки. А конкуренция в классе – удел парвеню, то есть – выскочек… Хорошо, что не сказал. От первой бы последовал ушат помоев, а со второй расстроился бы, проклял себя за неумение врать, воровать, даже пить и курить. Впрочем, последнее по бедности.
Соседи по подъезду тоже люди из другого теста. Одна, еврейка, вырубает под окнами ветки, чтобы видно было, чем там соседи промышляют. Вторая, бабуся, недавно завезенная из хутора, часто стоит в дверях и сокрушается:
– Знов воды нэма. Чым ти жиночкы писькы поратымуть?
Рядом, в мусоросборник, шуршат полиэтиленовые мешки, звенят бутылки. Это с пятого этажа от отставных полковников, двух Василиев, не повоевавших, даже не полетавших штурманами из экономии керосина. Первый, сельский парень, оторвав смолоду пенсийку в две с половиной тысячи, не знает, что с нею делать, и по четыре раза на дню носит в паб через дорогу. Допился до того, что предлагает горисполкому, за договорную мзду, разгонять тучи над городом. А второй как привык с лейтенантов обеспечивать командующих виноградом и вином с совхозов, легковушками с таможни, девицами с окраин, так и теперь бегает от партии к партии, от штаба к штабу, торгует мессиджами, сплетнями про соперников и котируется среди авторитетов.
На девятом этаже – скромный беженец из Сербии. Не живет, сдает почасово и посуточно площадь под естественные надобности. Вчера Корешков едва умом не решился. Сидит против подъезда, набирается смелости для встречи с благоверной. Проходит грация с телом, готически устремленным к небу, в развевающейся и прозрачной накидке, профиль царицы Семирамиды. Есть девушки красивые «по-моему» или «по-твоему», а эта – на любой, но изысканный вкус. Даже отвернулся, чтобы не захлебнуться слюнкой. Минуту спустя поднимает глаза: то же явление – разлетайка, готика, профиль. Только окрас чуточку бледнее да поступь робче. Двоится! Перепостился, думает про себя, перенапрягся продуктивного возраста мужичонко!..
От греха подалее! Выходит на сквознячок под арку, потом незряче шаркает к центру, надежд мало, но злачных мест достаточно – сублимация.
У перекрестка, словно в долгом ожидании, – первая знаменитость полиса, Тар-Тар, то есть Тарас Тарасович Кармель, университетский профессор-филолог, поэт без дураков, даже лауреат высшей премии. Виноват, это Корешков ему, грешным делом, прозвище прилепил при полном взаимном обожании. Единственный человек, которому эрудиция мешает. Студенты пасти рвут на лекциях. Лав-Лав как-то на фуршете сострил: «Упокоюсь, пусть над моим гробом держит речь кто угодно, только не Тар-Тарыч. Пока расскажет все, что он про меня знает, я стану дурно пахнуть». Кармель же единственный в вузе, кто любит Корешкова.
– Что говорит муза? – вопрос к рукопожатию.
– Махать нет смысла коромыслом. И не махать им нету смысла. – Это маэстро про нравы и про свои тускнеющие глаза. Серые, чуть водянистые, под бровями, такими же пышными, как его усы, и навыкате, как его живот.
– А как же вселенская любовь?
– Львиная часть злодеяний побуждена любовью.
Рука не литератора, а скорее косаря или молотобойца, указывает на подвальчик:
– Окажите честь.
– У
