получается у него недурно, жаль только, что это немного rive gauche»[35]; тот же Дега восхищался и завидовал присущей Мане уверенности в себе – об этом вспоминает Валери и добавляет: «В Мане есть определенная решительность, своего рода инстинкт стратега, направляющий действия живописца. В лучших своих холстах он достигает поэтичности, то есть высшей художественной выразительности через так называемый… резонанс исполнения. Но как можно рассуждать о живописи?»{259}
Сезанн и Золя вместе посетили «Салон отверженных», осмотрели «Завтрак на траве» и завели нескончаемую дискуссию. Сезанн изучал Мане так же пристально, как старых мастеров. И был необычайно впечатлен прежде всего мазком, но также и общим эффектом. Он старался постичь всю силу реализации. Мане создает картины (tableaux), а не фрагменты (morceaux), говорил художник, пользуясь принятыми в то время различительными понятиями. Такому мастерству можно было позавидовать. «Он разбрызгивает оттенки!» – позже добавил Сезанн, отвечая на вопрос Воллара; а собрату-художнику, молодому Морису Дени, который спросил, что заставило его умерить жаркий темперамент ранних работ и терпеливо накладывать отдельные мазки, Сезанн ответил: «Дело в том, что мне не удается ухватить впечатление с первого раза; вот я и кладу краски понемногу – кладу как могу. Но сначала я всегда стараюсь писать густо, как Мане, кистью создавая форму»{260}. Обычно Сезанн не утомлял Воллара техническими подробностями; зато, по воспоминаниям торговца, любил отпускать шутки и афористичные комментарии. Что бы ни имелось в виду под разбрызгиванием оттенков (быть может, четкие, отрывистые и яркие мазки), он верно подметил их «правильность»; Золя упоминает об этом в литературном портрете, во многом повторяющем рассуждения его друга: «Правильные оттенки задают плоскости, позволяют холсту дышать, делают прочной каждую вещь». В статье Золя есть и другая мысль: Мане удалось то, к чему едва приблизился Сезанн. «Эдуард Мане нашел собственную стезю или, точнее, нашел себя: научился видеть собственными глазами и в каждом своем холсте истолковывал язык природы теми исконными средствами, которые обнаруживал глубоко в себе»{261}.
Для Сезанна большое значение имело одобрение мастера. Мане видел несколько его ранних натюрмортов у Гийме. «И счел их образчиком „добротного письма“, – сообщал Валабрег друзьям. – Сезанну это было приятно, хотя обычно он ничего подобного не ждет и словам не придает значения»{262}. Его реакция отображена в «Творчестве», в эпизоде, когда Бонгран, персонаж с «говорящим» именем[36], прототипом для которого послужил Мане, встречает Лантье в гневной толпе посетителей «Салона отверженных» и хвалит выставленную им картину. Комплимент лестный, но неожиданный:
– А вы, мой хороший, вы лучше всех… Послушайте! Вот обо мне говорят, что я хитрец, – так я отдал бы десять лет жизни, чтобы написать
Левый берег
Валабрег – Мариону, в письме Мариона к Морштатту, 12 апреля 1866 г.
Bongrand – от
