заброшенную ферму, мать писала мне регулярно, описывая прелести тамошней уединенной жизни, красоты природы, гостеприимство и доброжелательность местных жителей. Если в ее письмах и присутствовали намеки на то, что на самом деле все обстоит не совсем гладко, то они были настолько завуалированными и туманными, что я их не заметил. Но по мере того, как шли недели, письма ее становились все короче, а восторженность постепенно угасала. Я счел это хорошим знаком. Мама наверняка приспособилась к окружающей действительности, быт ее наладился, и у нее просто не оставалось лишнего времени. И вот экран вспыхнул ее последним письмом ко мне: «Даниэль!»
И больше ничего – лишь мое имя и восклицательный знак. Тогда я, помнится, быстро настрочил ей ответ о том, что наверняка случился какой-то сбой, что ее письмо дошло до меня не полностью, и не могла бы она отправить его снова. Почему-то я сразу решил, что электронное письмо, содержащее одно-единственное слово, – несомненная ошибка. Мне и в голову не пришло, что это мог быть крик о помощи.
Я просмотрел всю нашу переписку. Мысль о том, что я был слеп и что-то упустил, не давала мне покоя. Однако даже при повторном прочтении каких-либо характерных признаков, красноречиво свидетельствующих о странностях или причудах в поведении матери, я не заметил; стиль ее изложения оставался правильным и строгим. Писала она, кстати, по большей части на английском, поскольку я, к стыду своему, благополучно забыл почти все шведские слова и выражения, которым она научила меня в детстве. К одному из писем она прикрепила два больших приложения – фотографии. Я наверняка видел их раньше, но сейчас смотрел на них так, словно увидел впервые. Вот на экране возникла первая – унылый сарай с проржавевшей железной крышей, серое небо и трактор, стоящий неподалеку. Увеличив изображение, я разглядел в стеклах кабины отражение фотографа, им была мать, но вспышка заслоняла ее лицо, и казалось, будто голова ее взорвалась острыми лучиками ослепительного белого пламени. На втором снимке был запечатлен мой отец – он стоял возле жилого дома и разговаривал с каким-то высоким незнакомцем, очевидно, не подозревая о том, что его фотографируют. Сделанный издалека, снимок походил скорее на разведывательный кадр, чем на семейную фотографию. Обе как-то не укладывались в сельскую идиллию, хотя тогда я, разумеется, не придал этому значения, написав, что буду счастлив приехать к ним и увидеть все своими глазами. Это была ложь. Я вовсе не хотел никуда ехать, и уже несколько раз откладывал свой визит, перенеся его с начала лета на конец, а потом и на раннюю осень, сославшись на какие-то вымышленные и нелепые обстоятельства.
Настоящая же причина задержки заключалась в том, что мне было попросту страшно. Я до сих пор не сказал родителям, что живу с партнером и что мы с ним знакомы вот уже три года. Корнями обман настолько далеко уходил в прошлое, что я убедил себя в том, что не смогу признаться в нем, не причинив непоправимого вреда нашей семье. В университете я встречался
