после падения с лошади – именно шестого августа, в день праздника Преображения.
Последним сочинением Пастернака в университете стала «Теоретическая философия Германа Когена». Он писал его в университетской библиотеке скорописью, до чрезвычайности быстро; Локс видел, как около Бориса с каждым днем росла большая кипа бумаги.
Сочинение было принято благосклонно.
Экзамены, к которым вместе с Локсом Пастернак готовился бессонными ночами в «ореховой» гостиной родителей, тоже прошли успешно.
За дипломом первой степени кандидата философии под № 20 974 Пастернак так и не явился.
Близнец в тучах
Младенец в чепчике на руках у няни.
Маленький мальчик в панамке и платьице – круглолицый, веселый.
Худенький, коротко остриженный, копающийся в песке у ног родителей.
У моря: солнечные блики на рубашке, острые коленки и лопатки, увлечение камушками на берегу.
Если вглядеться в фотографии Пастернака начальной поры, то перед читателем, знакомым с его биографией, еще раз пройдут остановленные мгновения изменений и становления личности.
В гимназической шинели, но без знаков гимназии: чуть смущенная, как бы извиняющаяся улыбка.
В столовой дома на Мясницкой, в кругу семьи у самовара, – внимательный взгляд, свободно откинутая кисть руки.
С матерью, отцом и братом, в тужурке 3-й московской гимназии: воплощенная серьезность.
На пикнике, поездка на озеро – в лодке: ослепительно белая на солнце рубашка, сдвинутая на затылок фуражка, вольная поза.
Выпускная гимназическая фотография: сосредоточенность взросления, но пухлые, по-детски приоткрытые губы.
На подмосковной даче: взгляд в себя, а не в объектив, куда смотрят остальные. Семнадцать лет. Складка между бровями. Начало отчуждения.
Фотография на экзаменационном листе Московского университета: дикий, горящий взор, четкая линия чувственного рта, непокорная грива волос.
За переменами облика – мучительные поиски самого себя, не поприща своего – судьбы, поразительная естественность, как будто каждый раз фотограф заставал его врасплох; отсутствие позы.
Облик Пастернака проявлялся сквозь годы; все сильнее и сильнее проступала мужская определенность, сила и – непреходящее изумление перед миром.
Железнодорожные полустанки были украшены флагами: отмечалось столетие Отечественной войны. Возвращение из ухоженной Европы в сирую Россию сопровождалось самодовольными знаками столетия победы над Европой. В результате этой победы крепостное рабство задержалось еще на полвека, а тех, кто был окрылен победою, частью повесили, частью сгноили в Сибири. Хотелось забыть Цусиму, забыть 1905-й, хотелось сыграть праздник Национального Единства – перед лицом неумолимо и неизбежно надвигающейся катастрофы. Поезд задерживался. Ни
