раз читано. Но вот сейчас, когда клавиши компьютера под пальцами отстучали каждую букву, – до конца, до трепета душевного открылась судьба.
Лика отсылает ему письмо, на которое он вынужден ответить так: «Милая Лика, Вы выудили из словаря иностранных слов слово эгоизм и угощаете им меня, в каждом письме. Назовите этим словом Вашу собаку.
Я ем, сплю и пишу в свое удовольствие? Я ем и сплю, потому что все едят и спят; даже Вы не чужды этой слабости, несмотря на Вашу воздушность. Что же касается писанья в свое удовольствие, то Вы, очаровательная, прочирикали это только потому, что не знакомы на опыте со всею тяжестью и с угнетающей силой этого червя, подтачивающего жизнь…»
Ирония ему не изменяет. Но и раздражительность, вместе с досадою, слышатся отчетливо.
Письмо заканчивается словами: «Холодно, Лика, скверно».
И брату, чуть позднее: «Утро. Приемка больных. Сейчас принял № 686. Холодно. Сыро. Нет денег».
Что же такое Лика? И что – Чехов? И что – любовь в его жизни?
Она громадна. «Беда ведь не в том, что мы ненавидим врагов, которых у нас мало, а в том, что недостаточно любим ближних, которых у нас много, хоть пруд пруди».
Любовная игра между Ликой и Чеховым остра, возбуждает, манит. И, тем не менее, не переходит порога, за которым начинается обыкновенная (или необыкновенная) человечность.
Кто тут был более эгоистичен?
Он только что вернулся с Сахалина. Никто не заставлял его туда ехать. Успевающий (внешне) беллетрист, благополучный (внешне) врач, сам себя послал в «командировку».
Зачем?
«Я в самом деле еду на о. Сахалин, но не ради одних только арестантов, а так вообще… Хочется вычеркнуть из жизни год или полтора».
Стало быть, вычеркнуть. Стало быть, недоволен. Кем? Ею или собой?
Избегая по обычаю высоких слов, Чехов пишет самое существенное: «Сахалин – это место невыносимых страданий, на какие только бывает способен человек вольный и подневольный… Из книг, которые я прочел и читаю, видно, что мы сгноили в тюрьмах миллионы людей, сгноили зря, без рассуждения, варварски; мы гоняли людей по холоду в кандалах десятки тысяч верст, заражали сифилисом, развращали, размножали преступников и все это сваливали на тюремных красноносых смотрителей. Теперь вся образованная Европа знает, что виноваты не смотрители, а все мы, но нам до этого дела нет, это неинтересно».
Господи, как будто сегодня написано.
Два с лишним месяца добирался до острова – чтобы своими глазами увидеть край земли, край российского бытования, край беды, чтобы узнать то, что «имел невежество не знать раньше». Плыл по Каме – холодно, жутко, фигуры в рваных тулупах на встречных баржах казались застывшими от горя, жители серых городов по обоим берегам представлялись занятыми изготовлением облаков, скуки, мокрых заборов и уличной грязи, интеллигенция неказиста и нездорова. Пересел на лошадей,
