отвернулся так, чтобы она не видела его лица, – только затылок и грузное тело. Несколько секунд стояла тишина. Затем он мотнул головой, словно спорил сам с собой или злился на нее, или и то, и другое, – Серафина точно не поняла.
– Закрой рот и иди за мной, – сказал он наконец и вышел из комнаты.
Серафина нагнала его в коридоре. Ей было не по себе. Она не знала, куда он ее ведет и что будет дальше. С трудом переводя дыхание, она торопливо спускалась за папашей по узким каменным ступеням на нижний уровень – туда, где молчал генератор и по стенам змеились толстые черные провода. Спасатели остались позади, по крайней мере, на какое-то время.
– Пересидим здесь, – сказал он, запирая тяжелую дверь электрокомнаты.
Затем зажег фонарик, и в разорвавшем темноту луче света Серафина увидела его лицо – очень серьезное, строгое, бледное. Ей стало страшно.
– В чем дело, па? – спросила она дрожащим голосом.
– Садись, – сказал он. – Тебе не понравится то, что я скажу, но все равно слушай.
Сглотнув, Серафина опустилась на большую катушку медного провода. Папаша уселся на пол напротив нее, привалившись спиной к стене. Глядя себе под ноги, он заговорил.
– Много лет назад я работал механиком в железнодорожной мастерской Эшвилла, – сказал он. – В семье бригадира в тот день родился третий сынок, и в доме у них царила радость. Все вокруг праздновали, и только я чувствовал себя одиноким и несчастным, хотя винить в этом было некого, кроме самого себя. Я не горжусь тем, что распустил сопли в ту ночь, но что-то не складывалась у меня жизнь так, как положено. Мне хотелось повстречать добрую женщину, построить собственный дом в городе, завести детей. Но годы шли, а ничего не происходило. Я был грубым здоровяком и совсем не красавцем. Вкалывал с утра до ночи среди своих механизмов, а в те редкие минуты, когда приходилось общаться с женщинами, не знал, что им сказать. Я мог до рассвета болтать о винтиках да колесиках, но больше ни о чем.
Серафина хотела было задать вопрос, но не стала прерывать отца, у которого наконец-то развязался язык.
– Той ночью, пока все опрокидывали кружку за кружкой, – продолжал он, – я совсем затосковал и решил прогуляться. Уйти куда-нибудь подальше. Так бывает, когда в голове толпятся мысли, из-за которых все валится из рук. Я забрался глубоко в лес, прошел вверх по излучине реки и дальше в горы. Когда наступила ночь, я все еще шел.
Серафине трудно было представить папашу в лесу. Он столько раз запрещал ей туда ходить, что она не сомневалась: сам он не ступит туда ни шагу. Он ненавидел лес. Во всяком случае, сейчас.
– Тебе было страшно, па?
– Не, не было. – Он помотал головой, по-прежнему не отрывая взгляда от пола. – А должно было.
– Почему? Что случилось?
Серафина глядела на него во все глаза. Фонарь бросал таинственную тень на лицо папаши. Девочка всегда любила слушать отцовские рассказы, но этот, похоже, был особенно важен для него.
– Бредя
