в Ленинграде, где училась в университете на психфаке. Был «квартирник» и много поэтов, но он был моложе всех, за ним всегда шла легенда – сказала она нам. «Он был рыжий, я не ожидала, что этот цвет он со временем потеряет, что биология решит за него, как он должен выглядеть». Он ей посвятил несколько стихотворений и поэму «Зофья». Когда она вернулась в Варшаву, он писал ей письма, и, по ее словам, «может быть, переписка была важнее, чем встречи». Первое письмо она получила в декабре шестьдесят первого («У него всегда лира была настроена на Рождество»); последнее – летом девяносто третьего.
А еще она сказала, что он очень ценил «дух свободы», которым пронизана поэзия ее страны. «Польские поэты должны быть ему благодарны „из-за гроба“. Переводя их, он принял в себя чужую поэзию».
Но тогда, в капелле, когда мы его попросили что-нибудь из них прочитать, он ответил: «Не паментам юж по польску… Нет. Я не помню ничего». И все-таки прочел в оригинале стихи Норвида, те самые, что звучат в фильме Вайды «Пепел и алмаз», и свой перевод прочел:
Под грудой пепла – твердого алмаза
Звезда, залог победы вековечной!..
Баратынский на Набережной неисцелимых
И.Бродский. Я думаю, что Баратынский серьезнее Пушкина. Разумеется, на этом уровне нет иерархии, на этих высотах. Но дело в том, что с культурой во все времена повторяется довольно комическая история: она всегда назначает одного великого поэта на эпоху. Происходит это по разным соображениям, но прежде всего потому, что если действительно всех читать, то тогда должно случиться то, чего ради поэзия и существует: то есть впасть от нее в зависимость. И в поведении, и в мышлении. И поэтому существует форма самозащиты общества в виде системы образования, которая выбирает кого-то одного, наиболее или более-менее, не хочу сказать «удобоваримого»… На самом деле ведь что происходит: рождается плеяда, вот с Александром Сергеевичем все пришли, Вяземский, который был даже до него, ну, не важно. Возникает плеяда, да? Что за этим стоит? Некий умысел, если хотите, природы, чтобы позаботиться о духовном состоянии нации, дать ей всё, все варианты, больше вариантов. Они выбирают одного!
За этим вообще стоит довольно интересная, колоссально интересная вещь. Я думаю, что всё делится, ну, если уже говорить всерьез… Почти всерьез. Это уже как бы и лекция. Ну, это уже я распустился, сейчас я закурю и буду говорить. Все эти загадки мира, бытия, поведения человека на свете и так далее, и так далее – их можно до некоторой степени приблизительности разрешить довольно простым образом: поделить все это на известные четыре темперамента. То есть меланхолик, сангвиник, холерик и флегматик. Если вы посмотрите на эти плеяды, они всегда делятся на четыре. Ну, действительно делятся! Там, конечно, больше-меньше, плюс-минус, но в принципе делятся на четыре. Они делились так в Риме при Цезаре и Августе, они делились в первой четверти девятнадцатого века, и они делились в первой половине двадцатого века. То есть природа более или менее… природа, провидение,
