по своему значению усиление страдания в жизни; во мне образовался настойчивый внутренний голос, поднимавшийся и внутренно устанавливающий чистоту моих намерений, когда меня касалась низкая ложь; он побуждал меня с презрением глядеть на врагов, не снисходить до оправданий или защиты своих действий, и говорить самой себе, когда наиболее громко раздавались осуждения: «я не такая, какой вы меня считаете, и ваш приговор не может изменить моей натуры. Вы не можете сделать меня низкой, что бы вы обо мне ни думали, и я никогда не стану в своих собственных глазах такой, как я вам теперь кажусь». Таким образом, гордость послужила мне щитом от нравственного унижения, потому что хотя я и потеряла уважение общества, я не могла бы стерпеть пятна на себе в собственных глазах – а это вещь не бесполезная для женщины, отрезанной, как я была одно время, от дома, друзей и общества. Поэтому мир праху старой тетушки и её бессмысленных королей, которым я все-таки кое-чем обязана. С благодарностью отношусь я к памяти этой никогда не виданной мною женщины за её заботы о воспитании моей матери, самой любящей и нежной, гордой и чистой из женщин. Как хорошо, если можно оглянуться на образ матери, как на идеал всего самого дорогого и высокого в детстве и первой юности, когда лицо её составляло красоту дома, а любовь её была и солнцем и щитом. Никакое позднейшее чувство в жизни не может загладить отсутствие идеальной привязанности между матерью и ребенком. У нас эта привязанность никогда не уменьшалась и не ослабевала. Хотя моя перемена веры и общественный остракизм, навлеченный этим, причинили ей большие страдания и ускорили даже её смерть, в наши сердечные отношения это не внесло ни малейшей тени; хотя против её просьб было труднее всего устоять в позднейшие годы и я терпела страшные муки в борьбе с нею, даже это не образовало пропасти между нами, не вносило холода в наши взаимные отношения. И я думаю о ней сегодня с той же любовью и благодарностью, с какой относилась к ней при жизни. Я никогда не видела женщины более самоотверженно преданной тем, кого она любила, более страстно ненавидящей все мелкое и низкое, более чувствительной в вопросах чести, более твердой и вместе с тем более нежной. Она сделала мое детство светлым, как сказочный мир, она охраняла меня до самого моего замужества от всякого страдания, которое могла отстранить или перенести вместо меня и страдала больше чем я сама во все тяжелые минуты моей позднейшей жизни. Умерла она в мае 1874 года в маленьком домике, который я наняла для нас в Норвуде; горе, бедность и болезнь надорвали её силы до наступления старости.
Самые ранние мои воспоминания связаны с домом и садом в Гров-Роде Ст. Джонс Вуд, где мы жили, когда мне было три и четыре года, Я вспоминаю мать, хлопочущую около обеденного стола, чтобы придать всему уютный и приветливый вид к приходу мужа; мой брат, который на два года старше меня, и я – ждем папу; мы знаем, что он радостно поздоровается с нами, и что до обеда взрослых нам еще удастся поиграть и пошалить с ним.