есть, если бы вздумал отнекиваться, он бы велел обрезать тебе уши; а для меня ты не хочешь работать в надежде, что я не смею сделать того же? Хорошо, приятель… я точно не обрежу тебе ушей, но знай и верь, что я в твою православную спину влеплю двести самых горячих нагаек, если ты не перестанешь дурачиться… Слышал?..
– Слышал – и все-таки буду отвечать по-прежнему: не кую, потому что я добрый мусульманин.
– А я заставлю тебя ковать, потому что я добрый солдат. Когда ты работал для прихоти своего бека, ты будешь работать для необходимости русского офицера: без этого я не могу выступить. Ефрейторы, сюда!!
Между тем кружок любопытных около упрямого кузнеца расширялся, подобно кругу на воде от брошенного камня. В толпе иные уже ссорились за передние места, не зная, что смотреть бегут они, и наконец раздалось: «Этого не надо, этому не бывать – сегодня праздник, сегодня грех работать!»
Некоторые смельчаки, надеясь на число, надвинули шапки на глаза и, держась за рукоятки кинжалов, подле самого капитана стали кричать: «Не куй, Алекпер, не делай ему ничего… Вот тебе новости! Что нам за пророки эти немытые русские!»
Капитан был отважен и знал очень коротко азиатцев.
– Прочь, бездельники, – закричал он гневно, положа руку на ручку пистолета, – молчать, или я первому, кто осмелится выпустить брань из-за зубов, запечатаю рот свинцовою печатью!
Это увещание, подкрепленное штыками нескольких солдат, подействовало мгновенно – кто был поробче – давай бог ноги, кто посмелее – прикусил язык. Сам набожный кузнец, видя, что дело идет не на шутку, поглядел на все стороны, проворчал: «Неджелеим (Что ж мне делать)?», засучил рукава, вытащил из мешка клещи и молот и начал подковывать русскую лошадь, приговаривая сквозь зубы: «Валла билла битмы эддым» (а это значит наравне с польским «дали буг, не позволям»). Надобно сказать, что все это происходило за глазами Аммалата: он – едва завидел русских – то, избегая неприятной для себя встречи, сел на новоподкованного коня и поскакал в дом свой, над Буйнаками стоящий.
Между тем как это происходило на одном конце ристалища, ко фронту отдыхающей роты подъехал всадник среднего роста, но атлетического сложения; он был в кольчуге, в шлеме, в полном боевом вооружении; за ним следом тянулось пять нукеров. По запыленной их одежде, по коням в поту и пене виделось, что они совершили скорый и дальний переезд. Первый всадник, рассматривая солдат, тихим шагом проезжал вдоль составленных в козлы ружей – задел и опрокинул две пирамиды. Нукеры, следуя за господином, вместо того чтоб своротить в сторону, – дерзко топтали упавшее оружие. Часовой, который еще издали кричал, чтоб они не приближались, схватил под уздцы коня панцерника, между тем как множество солдат, раздраженных таким презрением от мусульман, окружили поезд с бранью.
– Стой, кто ты? – было восклицание и вместе вопрос часового.
– Ты, видно, рекрут, когда не узнал Султан-Ахмет-хана Аварского[8], – хладнокровно отвечал панцерник, отрывая руку часового от поводьев. – Кажется,
Он был родной брат Гассан-хана Джемутайского, а сделался ханом Аварским, женясь на вдове хана, единственной его наследнице.
