уже не можешь говорить и почти не способен на связные мысли. Мама все-таки вызвала «скорую», это мне сказали врачи, они искренне считали, что ей повезло. А, по-моему, лучше умереть, чем так жить.
Когда я впервые увидела ее в больнице, мне было так страшно… Я знала, что такое коровье бешенство, знала, что мозг физически разрушается, что это хуже, чем обычное бешенство. Но одно дело знать, а другое – видеть своими глазами. Мне казалось, что все будет, как это обычно случается в больницах: мама лежит в постели, я подхожу к ней, присаживаюсь рядом, она говорит что-то ободрительное, вроде того, что не расстраивайся, я выздоровею, все будет хорошо. Я отвечаю, конечно, мама, все будет хорошо, раскрываю сумку, вытаскиваю всякие там фрукты, другие вещи, мы говорим о пустяках, она спрашивает, как было в походе, я рассказываю, естественно, не о том, как мы курили анашу, и не о том, что меня два раза трахнули, а о том, как мы шли по лесу с рюкзаками, и сидели у костра, и пели песни, и как все это было прекрасно.
А получилось совсем иначе. Врачи предупреждали меня, что это будет «неприятно», но это оказалось ужасно. Мама лежала в кровати, ей постоянно кололи успокоительное, она была привязана ремнями, но казалось, что они ее не удержат. Она страшно похудела, вся тряслась, тело выгибалось дугой, лицо искажалось какими-то нечеловеческими гримасами, которые постоянно менялись. Это были не ужас, не улыбка, это вообще было ни на что не похоже, казалось, мышцы лица живут своей жизнью, причем в отдельности друг от друга. Она тогда была похожа на терминатора из фильма, у которого сломался мозг и он бьется в судорогах. В кино это интересно и даже смешно, а в жизни – кошмар. Еще было похоже, что у мамы под кожей шевелится выводок червей, тараканов или чего-то такого же противного. Мама все время говорила. Она говорила невнятно, интонация постоянно менялась, но слова были понятны. Это было чем-то схоже… знаешь, как вирус «Ниндзя» генерит заголовки зараженных писем? Примерно так же. Слова, обрывки фраз, иногда довольно длинные, однажды она сказала даже: «Я люблю тебя, моя маленькая жабочка», – она так меня называла, когда я была совсем маленькая, но только теперь это говорила не она, ее уже не было как личности, мозг распадался на фрагменты, и каждый из них делал то, что умел, и никакой координации между ними не было. Это потом врач мне все объяснил, а тогда, как только я услышала, что мама любит меня, я то ли упала в обморок, то ли случилось еще что-то, я не помню.
Я очнулась в пустой палате, на кровати-каталке, у меня страшно болела рука после инъекции, мне показалось на секунду, что я тоже заболела, я захотела закричать, но не смогла. Меня начало трясти, я скатилась на пол, прибежала сестра, мне вкололи успокоительное, и я проснулась только следующим утром. Со мной говорил врач, его звали Михаил Ахмедович, только он был совсем не похож на хача, скорее на того придурка из рекламы жвачки. Очень добрый, спокойный, он мне все объяснил, но я и сама знала, что коровье бешенство не передается от человека человеку, что активная стадия никогда не длится больше недели, а обычно заканчивается
