до слез и наконец ушла от него в совершенном восторге, на прощанье с лукавой улыбкой сказав:
– Не примите за лесть, но вы самый любезный из моих кавалеров! Непостижимо, как это вы до сих пор не женаты!
Он собственными руками задвинул засов, для верности ещё накинул стальную цепочку и крикнул рассерженно Федору:
– Почему ты принял её?
Федор, стоя в дверях своей комнаты, плечами под притолку, выставив по-гусиному голову, покорно глядел на него, без страха, без упрека в неподвижных глазах и объяснил монотонно, точно давясь, как это вещи такие простые, а не могут понять:
– Барыня-с… я подумал, вы станете гневаться, если я не приму-с…
Он поднял брови и попробовал возмутиться:
– На прошлой неделе ты не принял такую же барыню, зачем же эту впустил? Кто позволил тебе?
Федор взглянул на него как на своего дурака и растолковал с неумолимой доходчивостью:
– Та пешком пришла и одета была не по-своему, я подумал, станет на бедность просить, обеспокоит, а у этой свой экипаж и в шляпе какое перо! На козлах кучер в ливрее, эдак сидит, по-русски молчит, англичанин, верно, какой! Помилуйте-с, как не принять!
Он засмеялся, дивясь, что есть ещё силы смеяться:
– Она фрейлина при дворе, так это не её экипаж, а фрейлинам дозволяется выезжать.
На это Федор, не меняя позы, резонно заметил:
– То-то и есть, что фрейлина, при дворе, на бедность не станет просить, а на экипаже ничего не написано.
Он отступил перед сокрушительной логикой и только неуверенно пригрозил:
– Смотри у меня…
Федор поглядел удивленно, пригнулся и убрался к себе. Иван же Александрович сел поспешно к столу, но ещё долго не понимал ничего. Перед глазами мельтешила проклятая фрейлина, шляпа с пером, экипаж. Её сменил неприступно молчавший Краевский. Затем припомнились философские нравоучения Федора. Словно отвечая кому-то, он проворчал про себя:
«Когда тут писать, читать не дают!..»
Глава четвертая
Перед зеркалом
Ему больше не помогали ни сигары, ни кофе, а колокольчик надрывался от ярости, требуя красными чернилами измаранных корректур, чтобы успеть в который раз перебрать и возвратить для новой проверки.
Уже подходило к обеду, когда он сбыл последние с рук. Оставалось с десяток убористых рукописей, по каким-то причинам не вставленных в выходившие номера, и он в беспамятстве принялся было за них, но отступил наконец, обнаружив, что больше не в состоянии видеть исписанную бумагу.
Тогда, решив отложить эту мороку дня на два, он закурил хорошую, ароматную, длинную, толстую дорогую сигару, пересел на диван, чтобы в полной мере насладиться прелестью тонкого табака, и прикорнул в уголке, не выпуская сигары из судорожно стиснутых пальцев.
Очнувшись минут
