сигары и хлеб.
Долг исполнен исправно, да что душе его от исполнения этого скучного, в сущности, бесплодного долга?
И вот в его душе всё наболело, нарвало, измыкалось. Он больше не в силах справляться с темными, обычными в его возрасте мыслями, которые угнетают его, которые поминутно твердят, что стало незачем жить, потому что не вырваться уже никогда из бездонного омута государевой службы, никуда от него не уйти.
Только из гордости он не жаловался, не причитал, никому не показывал виду, как тяжко, как беспросветно бывает ему. Терпеливо нес он свое неистовое молчанье, появляясь холодным и замкнутым между людьми. Маска вялого безразличия, когда-то измышленная застенчивой мудростью, приросла безупречно к измученному лицу. Только эту плотную маску и видели все, и не понял никто, не угадал ни один, не смог представить себе, отчего он упорно молчит вот уже десять для него нескончаемых лет?
Казалось бы, так нетрудно понять, однако его донимали расспросами или жестокими сожаленьями. Уже стало привычкой пренебрежительно говорить, что от безделья он жиром заплыл, что обленился, заснул, что и сам он, должно быть, Обломов, не способный на упорный, продолжительный труд. Уже сделалось правилом с тайным злорадством твердить, встречая его, что он одичал, опустился, как тот, кого было начал так выразительно рисовать да, к несчастью, бросил свое золотое перо.
Одни с сердитым видом осуждали его, другие высокомерно потешались над ним, третьи задавали вопросы:
– Иван Александрович, где ваш “Обломов”?
– Иван Александрович, где ваш “Обрыв”?
– Иван Александрович, когда удостоите нас прочитать?
– Иван Александрович отчего положили перо?
– Иван Александрович, поглядите: Тургенев… поглядите: Григорович… поглядите: Писемский, Дружинин… глядите, глядите!..
Он передразнил, кривя рот:
– Иван Александрович, пожалуйте департаментом управлять!..
И огляделся по сторонам.
Оказалось, он уже вывернул на хорошо освещенную людную улицу. Мимо скользили тени прохожих, мчались тени колясок, саней. Воздух был заполнен голосами и звуками. Жизнь кипела вокруг, пустая, обыкновенная жизнь.
Глава восьмая
Старушка
Не останавливаясь, даже не замедлив мерного шага, Иван Александрович огляделся и был поражен: ноги сами несли его к дому, где бы он мог отдохнуть среди милых сердцу людей и предаться мирным, тоже пустым, наслаждениям.
Оставалось недалеко.
Тихая радость робко зарделась в одинокой душе.
Во всем шумном Городе он был привязан почти только к этому дому.
Лицо оставалось невозмутимым, походка неспешной, однако во двор он вступил с замиранием сердца, трепетавшим в груди.
Вверху было черно. Желтый свет сочился из окон и простынями лежал на снегу.
Почти
