одетая, она пришла ко мне утром, когда в окно моей комнаты смотрело солнце; пришла и села так, что солнечный луч обнял ее шею, плечи, озолотил белокурые волосы. Очень юная, она, судя по манерам, хорошо воспитана.
Ее карие глаза улыбались нервной улыбкой ребенка, который чем-то смущен и немножко сердится на то, что не может победить смущения.
Стягивая перчатку с тонкой руки, глядя на меня исподлобья, она начала вполголоса:
– Я знаю, – мое вторжение дерзко, вы так заняты, ведь вы очень заняты?
– Да.
– Конечно, – сказала она, кивнув головой, сдвигая красивые брови. Теперь все точно на новую квартиру собираются переезжать…
Вздохнула и, глядя на свою ножку, обутую в дорогой ботинок, продолжала:
– Я не задержу вас, мне нужно всего пять минут. Я хочу, чтобы вы спасли меня.
Улыбаясь, я сказал:
– Если человек думает, что его можно спасти в пять минут, он, на мой взгляд, очень далек от гибели…
Но эта женщина, взглянув ясными глазами прямо в лицо мне, деловито выговорила:
– Видите ли, я была агентом охранного отделения… Ой, как вы… какие у вас глаза…
Я молчал, глупо улыбаясь, не веря ей, и старался одолеть какое-то темное судорожное желание. Я был уверен, что она принесла стих, рассказ.
– Это – гадко, да? – тихонько спросила она.
– Вы шутите.
– Нет, я не шучу. Это очень гадко?
Подавленный, я пробормотал:
– Вы уже сами оценили.
– Да, конечно, – я знаю, – сказала она, вздохнув, и села в кресло поудобнее. На лице ее явилась гримаса разочарования. Маленькие пальцы изящной руки медленно играли цепочкой медальона. Солнечный луч окрасил ее ухо в цвет коралла. Вся она была такая весенняя, праздничная. Торопливо, сбивчиво и небрежно, как будто рассказывая о шалости, она заговорила:
– Это случилось три года назад… немножко меньше. У меня был роман, я любила офицера, он, потом, сделался жандармским адъютантом и вот тогда… я только что кончила институт и поступила на курсы. Дома у меня собирались разные серьезные люди, политики… Я не люблю политики, не понимаю. Он меня выспрашивал. Ради любви – все можно, – вы согласны? Нужно все допустить, если любишь. Я очень любила его. А эти люди такие неприятные, всё критикуют. Подруги по курсам тоже не нравились мне. Кроме одной.
Ее ребячий лепет все более убеждал меня, что она не понимает своей вины, что преступления для нее – только шалость, о которой неприятно вспоминать.
Я спросил:
– Вам платили?
– О, нет. Впрочем…
Она подумала несколько секунд, рассматривая кольцо на своей руке.
– Он дарил мне разные вещи – вот это кольцо и медальон, и еще… Может быть – это плата, да?
На ее глазах явились слезинки.
– Он – нечестный человек, – я знаю. Послушайте, – тихонько вскричала
