на моем месте.
Василий Иванович снимает со спящего товарища халат. В публике… гомерический хохот.
– Биц его! Биц! – в каком-то исступлении орет «образованный» зритель.
Для них это только забавно. Они хохочут над дядей сараем,[15] который спит и не слышит, что у него отнимают последнее.
Для них это ловкая кража – и только.
Внешность, одна внешность, – о сущности, казалось бы, такой близкой, понятной и трогающей душу, не думает никто.
Действие третье.
Сцена должна изображать дом богатого сибирского купца Потапа Петровича.
К нему-то и является Василий Иванович.
– Примите странника! – робко останавливается он у порога.
– Милости просим, добрый человек, – необыкновенно радушно принимает его сибирский купец, – раздевайтесь, садитесь. Не хотите ли есть с дороги?
– Благодарю вас, что не погнушались принять меня! – отвечает Василий Иванович. – Я подожду, пока вы будете обедать.
– Как вам будет угодно.
Вообще, купец отличается в разговорах с Василием Ивановичем необыкновенной вежливостью.
Спрашивает, как зовут, и, только извинившись, задает вопрос:
– Куда путь держите, Василий Иванович?
– Мой путь лежит на все четыре стороны, – отвечает со вздохом беглый каторжник. – Иду жить не с людьми, со зверьми. С людьми я не ужился.
– Я вижу, вы много горя приняли, Василий Иванович?
– Не стану скрывать от вас, Потап Петрович: я беглый каторжник, кандальник, из тюрьмы бежал! – Он встает со скамьи. – Быть может, прогоните меня после этого? Сидеть погнушаетесь с бродягой? Скажите – я уйду!
– Что вы, что вы, Василий Иванович! Прошу вас и не думать об этом.
Василий Иванович рассказывает свою историю. Как он был архитектором, как поссорился с отцом, как отец в ссоре хотел его убить.
– Тогда я взял со стены ружье и…
Василий Иванович умолкает.
– В таком случае (!), – говорит купец, – прошу вас, Василий Иванович, остаться жить в моем доме. Живите, пока понравится.
– Как мне благодарить вас? – отвечает растроганный каторжник.
В эту минуту вбегает дочь купца.
– Ах, – восклицает она в сторону, – кто этот незнакомый человек? При виде его сильно забилось мое сердце. Я полюбила его.
Адский, невероятный хохот всей публики сопровождает эту нежную тираду.
Да и нет возможности без смеха смотреть на каторжного Абрамкина, изображающего купеческую дочь, в сарафане до колен, с рукавами по локоть.
Он и сам чувствует, что это должно быть очень «чудно», и улыбается во всю ширину своей глупой, добродушной, кирпичом подрумяненной физиономии.
Любой мрачный меланхолик умер бы со смеху при виде этой нескладной, долговязой, удивительно нелепой фигуры.
Да еще с такими нежными словами на устах.
Так арестанты называют простофилю, разиню.
