лось, – поди доискивайся! А потом, зарекомендовавши себя благонамеренным, можно и об конституциях на досуге помечтать.
Будет ли при конституциях казначей? – вот в чем вопрос. И вопрос очень существенный, ежели принять в соображение, что жизненные припасы с каждым годом делаются дороже и дороже, а потребности, благодаря развитию культурности, увеличиваются не по дням, а по часам. Черта ли и в конституциях, ежели при них должности казначея не полагается! Ободрать… вот это – бесподобно! Вот при «Уложении о наказаниях» нет казначея – поэтому оно ни для кого и не лестно. Но, может быть, поэтому-то именно оно и дано нам.
Я человек культурный, потому что служил в кавалерии. И еще потому, что в настоящее время заказываю платья у Шармера. И еще потому, что по субботам обедаю в Английском клубе. Приду в пять часов, проберусь в уголок на свое место и ем, покуда не запыхаюсь. Прежде, бывало, я разговаривал, а нынче – только ем.
Нынче в Английском клубе чиновники преобладают. Длинные, сухие, прожженные. Шепчутся друг с другом, судьбы, по секрету, решают, а на лбу между тем написано: чего изволите? Не раз случалось заговаривать: а принеси-ка, любезный… Посмотришь – ан у него звезда сбоку пришпилена. Настоящих культурных людей, утробистых, совсем мало стало, да и те, которые остались, вконец развратились. Едят рассеянно, за чиновниками глазами беспокойно следят, словно думают: что-то они с нами сделают? И глаза какие-то подлые, ласковые у всех делаются, когда с ними какой-нибудь чиновный изверг невзначай заговорит…
Говорят, будто утробистые люди частью в Москву перебрались, частью у себя, по своим губернским клубам, засели. Там будто бы они не только едят и пьют, но и разговаривают. Только об губернаторах говорить не смеют, потому что губернаторы строго за этим следят. А о прочих предметах, как-то: об икре, о севрюжине и даже о Наполеоне III – говори сколько угодно. Говорят, был даже такой случай: один утробистый взял да вдруг ни с того ни с сего и ляпнул: конституций, говорит, желаю! Туда, сюда – к счастью, губернатор знал, что малый-то выпить любит, стало быть, человек благонамеренный.
– Пьян, старик, был?
– Точно так, ваше превосходительство, заставьте богу за себя молить!
– Ну, бог простит – ступай! Только вперед, коли чувствуешь, что пьян, сейчас беги домой и спать ложись!
– Рады стараться, ваше превосходительство!
И таким образом, вся эта история измором кончилась. А будь-ка губернатор построже, да взгляни на дело с точки зрения «внутренней политики» – ну, и быть бы бычку на веревочке! Фюить!
Уж не удрать ли, в самом деле, в губернский город Залупск? Хорошо там. Утром встал, не торопясь умылся, не торопясь чаю напился – гляди-ка, уж двенадцать часов на дворе. Походил, посидел, покурил, посвистал, в окошко поглядел: выкупные-то свидетельства, кажется, еще не все в расходе? – Завтракать подано! – гудит сзади холопский бас. Позавтракал, опять походил, покурил – одурь взяла: эй, кто там! тройку велеть заложить! И – ох! у – ах! эх вы, соколики!.. бесподобно! Воротился – ха! да никак уж обед на столе! В комнатах тепло, светло; щи, солонина с хреном, поросенок с кашей… по-русски! И как только ложкой стукнул – сейчас и гость на пороге. Ежели настоящий человек не наклюнулся, так секретарь какой-нибудь забежал. И все-то он тебе расскажет: кто кому рукой плюху дал, кто кого калошей по лицу смазал. Заслушаешься и не заметишь, как на часах девять пробьет. В клуб, сударь, в клуб! А там уж все в сборе, и все об давешних плюхах рассказывают. И один по одному – в буфет да в буфет. Постепенно да постепенно – и вдруг… конституция! А что ж такое, что конституция! Коли ты пьян да благонамерен – Христос с тобой! Ступай домой, ложись спать – сном все пройдет.
Ах, хорошо!
Хорошо-то, хорошо – да полно, так ли? Было такое времечко у нас в Залупске, было – да не прошло ли оно! Недаром мой друг, капитан Копейкин, пишет: «Не езди в Залупск! у нас, брат, столько теперь поджарых да прожженных развелось – весь наш культурный клуб испакостили!» Да; развелись-таки и там. Ищут, нюхают, законы подводят. В преферанс с тобой играют и через час у тебя же в квартире поличного ищут. И в клубы заползли: сперва один, за ним другой, а потом, глядишь, и в старшины попадать начали. Брякни-ка при нем: «конституция!» – а он тебе: вы, кажется, существующей формой правления недовольны?.. А мне что! Форма правления – эка невидаль! Я так… сам по себе… проваливай, брат, проваливай!
То-то! «проваливай»! Язык-то храбр, коли заочно, а как до дела дойдет – пожалуй, он и не всякое слово выговорит. Иное ведь слово прямо к отягчению служит, – попробуй-ка, выговори его! Да коли при этом ты еще не пьешь, да на дурном счету состоишь, сколько тебе, ради этого слова, слез потом пролить нужно будет, чтоб прощенье себе испросить!
И надо сознаться, что во всем мы сами, утробистые, виноваты. Еще в то время, когда «прожженные» только что нарождаться в губерниях стали, – тогда надо было меры принимать. Явился прожженный – и с богом! Живите, сколько вас есть, промежду себя. Играйте друг с другом в преферанс, ездите
