не сердится вовсе.
А поросенок еще громче прежнего визжит под его полой.
Сосед рассердился и говорит ему:
– Так нельзя делать!.. раскрой шинель, или я к полковнику твоему пойду.
Сейчас же раскрывает солдат шинель и видит поросенка.
Посмотрел с изумлением, перекрестился, плюнул и воскликнул:
– Посмотрите, проклятая тварь, куда забрался. Это от диавола все! А ты возьми его, брат, если он твой.
И пошел молодец дальше, опять не улыбается и ни на кого не глядит. Усы вот какие в обе стороны стоят и бакенбарды огромные!
Весь базар до вечера смеялся этому, и сосед жаловаться не пошел… Жалко ему было пожаловаться на такого человека, особенно зная, что полковник был строгий немец и беспощадно наказывал этих бедных людей за подобные беспорядки.
Капитана, который жил в нашем доме, звали Иван Петрович Соболев. Он меня очень любил. Звал он меня «Цыгано́к», за то, что я смуглый, и делал мне много подарков. Он каждый день, несмотря на холод, обливался холодною водой и приказывал солдатам и меня схватывать, раздевать и обливать насильно, для укрепления. Потом я и сам это полюбил.
Выйдет капитан на балкон, на улицу, сам разденется совсем и меня раздетого выведет. Женщины бегут; а он им кричит: «Чего вы не видали? Куда бежите? Скажите! какой стыд великий!»
И восклицает потом солдату:
– Катай Цыгано́чка с головы прямо!
Я и рад, и кричу; а капитан бедный, глядя на меня, от души веселится. Ужасно любил я его.
Когда австрийцы зашли русским в тыл и уходили русские от нас, капитан Соболев золотым крестиком благословил меня на память, и я всегда ношу его на шее с тех пор.
– Прощай, Цыгано́чек мой, прощай, голубчик, – сказал он мне и сел на лошадь.
Я стал плакать.
– Господь Бог с тобой, – сказал капитан; – не плачь, брат мой, увидимся еще. С Божьей помощью назад опять придем и освободим всех вас.
Он поцеловал меня и перекрестил, нагнувшись с коня, а я держался за стремя его и плакал.
И не увидались мы с ним больше! Да спасет Божия Матерь Своими молитвами его простую воинскую душу! Мы узнали потом, что его под Инкерманом убили эти отвратительные французы, которых и отец мой, и я всегда ненавидели.
После ухода русских из Добруджи, когда у нас опять стали везде султанские войска, отец мой едва было не лишился жизни.
Нашлись добрые люди, которые даже не из мести и не по злобе личной на отца, а лишь из желания угодить турецкому начальству и выиграть от него деньги, донесли на отца моего, что он русский шпион.
Сказать тебе, что он русским начальникам не передавал никогда, где турки и что́ они делают, этого я не скажу.
Конечно, было и это; но станешь ли ты его хулить за это? Или лучше было делать так, как валахи делали около Букурешта, когда они туркам русских продавали.
Призвали отца к паше. Отец знал, что доказательств никаких
