сиявшие какой то скрытой радостью, непривычно сдвинутые чёрные брови и нежно-розовые полудетские губы, мне хочется безумно рыдать, не знаю от чего – от нестерпимой жалости или от ужаса перед всем случившимся много спустя после того далёкого вечера. Но тогда, о, тогда я не был так сантиментален, и хотя я не понял причин её перемены, но инстинктивно чувствовал неприязнь к ней.
Она молча провела меня в свою комнату, так похожую на детскую, маленькую, уютную, тихую, усадила на диван, с какой-то новой для меня заботливостью и с необычайной неловкостью движений.
– Вы едете… я слышала, – отрывисто сказала она.
– Да, еду.
Мы помолчали.
Опять начиналась ложь – явная, несообразная ни с чем и, вместе с тем, верьте мне, так бесконечно похожая на правду! Судите меня, как хотите, но опять я буду клясться вам, что, сидя в «детской» Верочки, зная, что она видит во мне героя, едущего в Македонию умирать, и не только не разубеждая её в этом, а наоборот, разыгрывая комедию, рисуясь, если хотите, своим несуществующим благородством, – я искренно трепетал весь от тех чувств, которые были бы совершенно такими же, поезжай я в Македонию на самом деле.
– Я не понимаю вас, – каким-то бессильным шёпотом говорила Верочка, – зачем… почему в Македонию, разве здесь нельзя?.. разве здесь мало дела?..
– Если бы вы знали, что делается в Македонии, вы не сказали бы этого, – с искренним упрёком сказал я.
– По-моему, вам ехать умирать в чужую страну – это… это подлость!
Слова её вырвались с внезапной неудержимой силой, и столько было в них напряжённой жгучей ненависти, что я совершенно растерялся.
Секунду, одну только секунду, мы в упор смотрели друг другу в глаза и, как по уговору, оба встали со своих мест.
Я не узнавал Верочку. Бледная, суровая, со сжатыми плотно губами, она была так нова, взрослая, сильная. Мне стало жутко; между нами начиналось нечто такое сложное, роковое, чему я, слабый, растерянный, помешать был не в силах.
– Вы не понимаете меня… вам очень стыдно говорить так, – начал я, чувствуя, что медленно, мучительно краснею.
– Вы едете туда напоказ! – в каком-то исступлении, задыхаясь, кричала она мне прямо в лицо. – Напоказ! из самолюбия, тщеславия – вы жалкий, ничтожный урод… помните, как тогда… Это тогда вы о себе говорили, я отлично понимаю теперь… Это у вас в душе такая грязь, такая мерзость…
– Послушайте… замолчите… это ложь!..
– Ложь, ложь? – сверкая глазами, с истерической усмешкой спрашивала она меня в упор.
– Ложь! – почти кричал я.
– Так зачем же вы едете? – неожиданно мягко дрогнувшим голосом сказала она. – Ну зачем, что вам Македония? Нет, у меня голова кругом идёт.
Я ничего не понимал. Смутно, по-прежнему с неприязнью, я не то чтобы догадывался, а как-то предчувствовал глубоко скрытую причину совершенно неожиданных выходок Верочки.
– Я не могу жить здесь, когда эти зверства, эти нечеловеческие зверства
