на до и после, была сама по себе не слишком тёплой и не слишком уютной в непрогретом «скворечнике». И после ночёвки на дощатых топчанах мы не могли согреться на солнышке пополам с облаками.
Думалось с надеждой, что в окружении тихого утра вот-вот произойдёт перелом, воздух потеплеет, повеет первоцветом, солнце поднимется, встанет высоко, приглашая к новому летнему сезону. Но кругом под сероватым невыразительным небом странная, как казалось тогда (теперь надо было бы сказать – страшная) тишина. Мы ещё и не подозревали ничего особенного в этом молчании неба и земли кругом, а время уже по-новому повело свою летопись в годовых кольцах стоящих у калитки и к беде прислушивающихся берёзок.
Расторгуевское время тянулось и тянулось замедленно и беззвучно, словно во сне. Ожидаемое появление братцев отодвигалось с часу на час. Скарятинцам полагалось давно уже прибыть, а, возможно, и вместе с нашей общей тёткой, после её больничного дежурства на Соколиной горе. И мы с Алексеем невольно становились дачными Робинзонами. Ничто не напоминало о прошлогодних летних днях и вечерах с самоварными дымками и отдалённым патефонным: эх, Андрюша, нам ли жить в печали… или
– Сашка, ты помнишь наши встречи, каштан в цвету…
Каштана на том дачном участке не было от сотворения мира, как, впрочем, и во дворах довоенной Москвы, в том числе на Пятницкой, где в глубине одного такого двора за каменными рослыми домами – деревянный двухэтажный с печным отоплением, где я бывал у Потехина, когда Лемешев или Козловский служили постоянным подом препирания между нами, а иногда и Маяковский – за и против. Словом, главное, наверное: смысл жизни прежде всего в том, что мы есть, и что мы есть, чтобы жизнь сделать лучше.
Спасаясь от неприкаянности почти пустого Расторгуевского посёлка, Алексей собрался сходить на станцию, полагая, коли повезёт, встретить на платформе братцев, которым было время приехать. Расстояние до станции невелико, но заслышав очень скоро хлопок калитки, гораздо раньше, чем это можно было ожидать, я поднял голову, всё-таки ожидая успешного возвращения брата вместе с теми, кому надлежало приехать.
Но с вернувшимся братом в жизнь вошла неотвратимость, означенная сразу одним словом: война. Слово, ежедневно мелькавшее по газетам, по радио, с экранов и в каких-нибудь повседневных речениях, вдруг стало каким-то бритвенно-режущим, на немецкий лад каркающим: Krieg bis aufs Messer «война не на жизнь, а на смерть». Оно перестало быть словом. Мы ещё и не подозревали ничего особенного в этом небе, земле и в этом притихшем времени кругом нас и в нас самих, а оно уже по-новому повело свою летопись в годовых кольцах прислушивающихся к этой тишине берёзок. А в газете, принесённой со станции, не было и намёка ни о какой войне, ни одного упоминания этой вокруг набрякшей реальности. Ни слова о том, о чём в Кремле уже знали в три часа ночи, и что обрушилось и навалилось гнетущей тяжестью.
Назавтра рано поутру завоют сирены и загудят гудки, будет в Москве первая воздушная тревога. На Подсосенском у входа в подвальные помещения бомбоубежища встревоженное
