она летала под самым куполом, словно привязанная к винту огромного вертолета, и пролетала совсем рядом со мной, так, что я видела ее почти вплотную. И я увидела ее лицо. Вообще-то они ведь всегда улыбаются, но тут она, наверное, думала, что уже слишком высоко и широко, и ее никто не видит… Она была уже не очень молодая, эта гимнастка. И пудра и грим катышками скатались на ее лице, и на лбу блестел пот, но не каплями, как бывает у нас, а как бы полосами. Он, этот пот, стоял в морщинах как в канавках, и не мог никуда деться из-за толстого слоя грима, а глаза казались огромными и куда-то провалившимися. И такое нечеловеческое напряжение было на этом лице, что у меня в животе что-то завязалось в узел и не хотело развязываться до самого конца представления… С тех пор я больше никогда не была в цирке… А дочку туда водила бабушка…
Некоторое время мы шли молча. Вадим явно подбирал слова, я даже слышала, как они шуршат у него в голове. Но так и не подобрал, и я была ему за это благодарна.
В саду шелестела и пришепетывала осень, и черные мокрые стволы ежились и покрывались новыми морщинами, предчувствуя недалекие холода. Я поддевала ногами неубранные листья и сквозь тонкий капрон чувствовала, как их скользкие влажные тела холодят подъем и лодыжки. Так всегда ходят сквозь осень мои обормоты, и также хожу я. А все остальные пусть думают что хотят.
Но Вадим вроде бы ничего не думал, а просто шел рядом. Сегодня он был молчалив и не донимал меня, как на дне рождения, своими откровениями и гипотезами. Естественно, чтобы заполнить образовавшуюся паузу, говорила я. Учительский рефлекс, никуда не денешься, молчание – либо угроза, либо даром пропадающее время учебного процесса. О том, что все в природе, в том числе и слово, должно созреть, прежде чем принесет плоды, я уже несколько лет помнила только умозрительно. И вела себя как настоящая, стопроцентная учителка. Рассказывала о своих учениках, об их родителях, о трениях в педколлективе. Вадим слушал внимательно, но несколько обескуражено. Видимо, не знал, как реагировать. Иногда поддакивал, задавал наводящие вопросы. «Да что вы!» «Ну, а что же он?» «И как же решили на педсовете?» «А как у вас в школе поступают в подобном случае?»
А у меня от заданности ситуации, от невозможности выйти из нее к глазам подступали совершенно непрошеные слезы. «Мы разговариваем, как два положительных героя из фильма семидесятых годов. Фальшиво донельзя. Я несу невесть что, и совершенно непонятно – зачем, – думала я. – Ни мне, ни уж тем более Вадиму это не нужно. Все это не имеет ко мне никакого отношения. То есть, имеет, конечно, но я совсем не хочу об этом говорить. Но почему же, почему – говорю?!»
– Мне кажется, Анджа, что вы от чего-то защищаетесь, – внезапно сказал Вадим, и, остановившись, осторожно развернул меня лицом к себе. – Мне бы не хотелось думать, что это «что-то» – я. Поверьте, я совершенно безопасен, меня не надо развлекать светской беседой, и я не отношусь к людям, которые не выносят тишины осенних садов. В конце концов, вспомните свою собственную реакцию на мои судорожные попытки развлечь вас…
Итак,
