эти слова зацепили его какой-то сознательной бесцеремонностью.
– Ты что-то сказала? – спросил Касьянин.
– О яйцах напомнила, – усмехнулась Марина.
– Чьих?
Марина обернулась от плиты, долго, даже как-то протяжно посмотрела на мужа.
– Хочешь меня достать? Не достанешь, Илья. Не дано.
– А кому дано?
Марина поставила на стол тарелку с сосисками, отдельно миску с капустой, блюдце с нарезанным хлебом, молча положила вилку, правда, чуть громче, чем следовало, с заметным вызовом, который Касьянин тоже заметил и оценил. Придвинув табуретку, Марина села на нее, сложила на столе руки и посмотрела Касьянину в глаза.
– Так что там со старушкой? – спросила она. – Бабуля получила удовольствие?
– К сожалению, этого не удалось установить.
– Почему?
– Ее задушили.
– Какой кошмар! – воскликнула Марина. – А как же ты узнал, что ее изнасиловали?
– Видишь ли, есть некоторые признаки, которые позволяют сделать такой вывод. Прежде всего…
– Ты хочешь прямо сейчас о них рассказать?
– Могу и попозже, – Касьянин пожал плечами и придвинул к себе миску с капустой.
– Приятного аппетита, – Марина поднялась.
– А ты не будешь?
– Я уже… Сериал начинается, – Марина показала глазами на часы.
– Как знаешь, – пробормотал Касьянин и не мог не отметить, что ему приятно побыть одному, не торопясь, перекусить перед тем, как отправиться на прогулку с Яшкой. Он и сам удивился, поймав себя на этом мимолетном чувстве – ему, оказывается, лучше ужинать в одиночку, нежели с женой. Как-то легче, беззаботнее. Приподнявшись, он прикрыл кухонную дверь поплотнее, чтобы не слышать страстных, но каких-то придурковатых воплей и стонов южноамериканских красавиц и красавцев, которые вот уже вторую сотню серий выясняли свои отношения среди скал, у барных стоек, на белоснежных простынях, в квартирах, напоминающих затоваренные мебельные магазины.
Так уж сложилось, что выгуливать собак во дворе решались немногие – всегда находилось две-три старухи, которые, свесившись с балконов, орали о том, что, дескать, дышать нечем, что весь двор загажен, что только собаки могут радоваться жизни, а им на старости лет остается только вынюхивать собачье дерьмо.
Конечно, на все эти старушечьи крики можно было не обращать внимания, но для этого требовались силы, твердость духа, готовность проявить волю и непреклонность. Конечно, все это можно было в себе найти и утвердиться, но радости уже не было, не было той беззаботной, легкой радости, которая обычно накатывала на Касьянина, когда он уже в сумерках выходил из дома. Пока Яшка бесновался на коротком поводке, он не торопясь выводил собаку за пределы двора, пересекал широкую трассу, которая к этому времени освобождалась от машин, и углублялся в пустырь, на котором замерли в ожидании лучших времен несколько недостроенных домов.
Это
