и скрываться. Да Игорь не испытывал страха, он непременно пошёл бы по улицам, может где во что вмешаться, он не отчётливо чувствовал новизну положения. Но отец сурово осадил: сделать бы он ничего не мог, а только бы выставил себя на оплевание. (А уж о матери что и говорить!) Пойти в штатском? Но не для того он выслуживал офицерский мундир, чтобы теперь избегать его и прятаться.
Да отвращением наполнялась душа от этой гнусности, разыгравшейся в Петрограде, когда все лучшие, вся армия – на святой войне.
Из парадных комнат Игорь уходил в свою, по дворовой стороне, откуда не виделось раздражающее уличное мелькание и можно было бы вообразить, что ничего в Петрограде не происходит, если бы всё ещё не потягивало гарью от Окружного суда.
Вдруг он услышал, что как-то дверьми хлопают не по-семейному и переступают тяжёлыми ногами, и совсем чужие голоса, а в ответ им – оскорблённый и всё возвышающийся голос матери. И тогда Игорь выскочил как был, в кителе, с пистолетом на поясе, поспешил туда – и, прежде чем разглядел всю сцену, нескольких вооружённых солдат, у кого шинель полурасстёгнута, и мать за спинкою стула против них, – его заметили и закричали:
– Да вот он!
Кровь ударила Игорю в лицо: пришли за ним? его искали?
Отец что-то не выходил. Тётя шепнула, что ушёл провожать Риттиха.
А мать выговаривала:
– У меня – два сына на фронте! И этот – едет! Как вам не стыдно? Война идёт! А вы бунтуете! Как это называется?
И тётя строго.
Но им – совсем не было стыдно, да они и не вступали в спор, они пришли по праву силы, что-то тут сделать. Игорь обежал их лица – и вдруг не почувствовал своего всегдашнего любования русским солдатом: вместо смелости, подхватистой службы, терпения или юмора – что-то тупо-развязное, животное, отвратительное было в этих лицах. Один твердил:
– С этого дома стреляли. У вас офицер, нам сказали. Вот он и есть.
(И это же действительно кто-то в доме указал! – из тех, кто улыбаются каждый день при проходе.)
– Сдайте, ваше благородие, пистолетик!
Оружие – честь офицера. Ещё ни разу не использованное в бою! Отдать свою честь!
А иначе – надо было отстреливаться. Тут. Они стояли угрожающе, уже штыки поворачивали.
Высокий тонкий худой Игорь закинул голову, бледный.
– Отдай, Игорь, – попросила мать.
Его душило отчаяние, горе, он сам не помнил, как это сделал, во тьме.
А они – ходили грязными сапогами по коврам, один попёрся в будуар к матери, в кабинет отца, тётя за ним. Другой, штатский, ходил тут, по гостиной, между креслами, по два, по три окружавшими столики с безделушками, посмотрел на барельеф «Вознесение Господне» и сказал насмешливо:
– А квартира у вас – что дворец!
А третий схватил графин с водой, ототкнул и понюхал, проверяя, не водка ли.
Хотя Игорь
