полу и на ковриках расшлёпы и комки грязи, которые, видно, не успевали убирать. Все вешалки гардеробной были увешаны солдатскими шинелями. А в большом зале солдаты, человек более тридцати, сидели вокруг огромного стола, раздвинутого на самую большую торжественность и заставленного многими блюдами и тарелками, дорогой посуды, а в них наложено самое изысканное: икра, сёмга, лучшие колбасы, не говоря уже о кулебяках, пирожках и салате. Бритоголовые солдаты в гимнастёрках, было даже жарко в зале, сидели и много ели, больше молча, но с любопытством на всё озираясь. Шморгали носами и обтирались кулаками. А молодые Сабуровы и гимназистки, курсистки и студенты дружеских семей подносили, услуживали, накладывали, бежали на кухню за сменой – и были веселы, громки, в большом оживлении от своей деятельности.
Отнёс и Коля мачехины дары на кухню, вернулся. Кажется, надо было радоваться, что их непросвещённые обиженные младшие братья сидят по-человечески, почётно, в хорошей обстановке и едят вкусную пищу. Но ему показалось это всё очень фальшиво – эта чрезмерная щедрость и даже изысканность стола, кормление в самом лучшем зале, украшенном бронзою, фарфором, лакированной мебелью, и подтайки грязи под сапогами, и нашлёпы на белую скатерть, и громкая отрыжка солдат, и совсем не добрые их взгляды вокруг – и щебечущая, переклончивая услужливость к ним милых барышень, и само оживление молодёжи какое-то замороченное. И даже когда солдаты, один, другой, захотели тут же и курить махорку – их пригласили не вставать и подносили мраморные пепельницы под их газетные самокрутки, с красными обломками раскалённой махорки, падающими на ковёр или на скатерть.
Коля почти бездействовал. Его оскорбила эта сцена и казалась ужасной, унизительной – да и безсмысленной, потому что таким манером невозможно накормить всех солдат и все дни. И почему именно этих – запасников, призванных к концу войны, многие и пороху не нюхали до сих пор, – когда его 55-летний отец пошёл воевать добровольно и старший кузен, тенишевец, не стал уклоняться от призыва для продолжения образования, но тоже пошёл добровольно.
Фальшивое было – мучительно.
Зато среди барышень он увидел одну незнакомую, старше его, возраста курсистки, а ростом меньше, темноволосую, с загадочными глазами, от которых оторваться было нельзя, – Коля в неё и вперился с безнадёжностью младшего, не спускал глаз. Она тоже подавала, но немного, и медленно, с грацией нехоти, и почти без улыбки, как играла навязанную роль. Звали её Ликоня.
Потом стала к стене, заложив руки за спину, и так стояла вдали. Кажется, насмешка была на её губах, – а губы! а красавица!
Ото всего этого вместе Коля решился, подошёл к ней, стал рядом, не познакомленный, и тихо сказал:
– Позор какой. Как мы унижаемся. Ох, отольётся это нам.
Она подарила его чёрным взором, сделала лёгкое-лёгкое полубоковое изгибистое движение – головой ли, плечами – и уже этим одним выразила больше, чем он мог собраться выразить. Но ещё и ответила:
– Да.
