выбирать именно те места, которые напоминали ей о России. В этом идиллическом городке она жила среди сливовых и грушевых садов вместе с Павлом Егоровичем, своим спутником жизни, некогда офицером царской армии, а ныне просто лицом без определенных занятий и средств к существованию. Средства эти моя мать неутомимо выцарапывала из бывшей жены моего отца, дамы с польскими корнями, которая жила в Париже и содержала небольшой фонд помощи эмигрантам. Боюсь, что мать прибегала к ее помощи гораздо чаще, чем позволяли приличия – причем деньги, которые она получала, никак не влияли на ее отношение к баронессе Корф, которую она всегда терпеть не могла и которую обвиняла едва ли не во всех своих злосчастьях. Конечно, именно баронесса Корф была причиной того, что мои родители так и не поженились, и именно из-за чрезмерной привязанности барона к супруге (которая, к слову сказать, сама развелась с ним через несколько лет после свадьбы) меня едва не назвали Амалией в ее честь. Мать всегда любила живописать, как она едва отбилась от требования Александра (моего отца) дать мне имя его бывшей жены, которую, судя по всему, он продолжал любить, несмотря ни на что. Фамилия отца мне тоже не досталась: в документах я значилась под фамилией матери – Коротич. Сама она была дочерью бедного священника, младшей из семи детей, большинство которых в разные сроки умерли от туберкулеза. Это навсегда поселило в ней страх перед болезнями легких, и, едва получив (благодаря моему рождению) влияние на моего отца, она стала требовать, чтобы он каждый год отправлял нас в Крым, на Ривьеру, в теплый климат, где болезнь не сможет ее настигнуть. Деньги отца открыли перед ней множество новых возможностей; она забросила театр (где и раньше, откровенно говоря, играла вовсе не главные роли) и – как она писала знакомым – «целиком посвятила себя дорогой дочери», а на самом деле зажила благополучной и размеренной жизнью, к которой, по-видимому, всегда стремилась. Все было бы хорошо, но тут грянула Первая мировая война, а через несколько лет – революция. Мы эвакуировались из Крыма, но отец после этого прожил недолго, и излишне говорить, что при своем бегстве он потерял все, чем владел. Моей матери было за тридцать, и ей предстояло заново начинать борьбу за существование; ну а я… Я была чем-то вроде зеро, на которое игрок, просчитавший все комбинации, ставил все свои деньги в надежде сорвать куш – и проиграл, потому что в казино начался пожар, которого он никак не мог предусмотреть. Никто не любит проигрывать, и никто не любит того, что постоянно напоминает ему о его промахе. Между мной и матерью никогда не было особой теплоты; последние года полтора мы почти не общались, и оттого конверт, который я извлекла из своего ящика, возбудил больше сомнений, чем радостных ожиданий.
Дома я, собравшись с духом, все же открыла его. Из конверта выпала фотографическая карточка – мать и Павел Егорович на фоне дома, который они снимали, – и листок, исписанный с обеих сторон аккуратным закругленным почерком. Мать спрашивала, как мои дела, хотела узнать, не нужны ли мне деньги, и приглашала приехать к ним –