в сечевики принимали? Не слышал? – Рассказчик поудобнее уселся, пососал трубку. – В первый день берут казака запорожцы на сенокос. Сами возьмут косы – и на луг. А ему кашу поручают варить. «Крикнешь, – говорят, – с могилы, когда будет готова». Сварит тот кашу, выйдет на могилу, и начинает кричать. Запорожцы лежат себе поблизости в кустах – и ни гугу. А у того каша уже пригорает, он чуть не плачет. Так вот и сгорит каша. Вернутся и прогоняют его. А иной зайдет на могилу, позовет раза два, а потом плюнет и вернется к казанку. «Ну, вас, – скажет, – ко всем чертям, кабы были голодны, сами бы пришли» – за ложку и садится есть. «О, это наш, – говорят, – этого можно принять, человека по еде видно».
– То когда-то было… – бросил Жила.
– Было. А теперь…
Носатый запорожец мотнул рукой.
– Перевелась Сечь. Видно, скоро ее совсем разрушат. Царицыны люди все здесь околачиваются, одни ее указы какие-то возят, другие в пушки заглядывают да челны щупают, а третьи, черт бы их побрал, так и вовсе не знают, зачем толкутся. Не та Сечь, не та. Даже татары не те стали. Не разберешь – мирные они или немирные. Едут к нам с товарами, а мы к ним: до чего дошло – накидываемся друг на другу.
Максим подержал коряк в руках, выпил варенуху и молча повесил коряк на бадью.
– Почему мало пьешь, сам говорил дорогой, что хочешь напиться? – удивленно поднял брови Роман.
– Хотел, да уже расхотел.
– Не разберу я тебя, Максим, – Роман оборвал кусок тарани, пососал и снова положил на цебер. – Чудной ты какой-то. Иной раз привередничаешь, да только не должно бы этого быть. Откуда бы взяться этим прихотям?
– Не приставай! – бросил Зализняк, вынимая из медного кольца на поясе трубку.
– Нет, ты скажи, почему ты такой? – не отступался Роман. – Неужели тебе не хочется выпить?
– Хочется… как голодному по нужде выйти.
Роман приготовился сказать какую-то колючую остроту, но его перебил Хрен.
– В самом деле, отстань! Чего ты прицепился к человеку, как злыдни к нищему? Не хочет, и пускай. Ты, Максим, насовсем в Сечь?
– Через неделю домой поеду.
– Может, в нашем курене останешься? Что тебе дома – злыдни стеречь?
– А что у вас делать? Коней карасевых пасти? Я их у аги напасся.
– Ого, у Карася есть что пасти. Двести восемьдесят жеребцов, – обронил какой-то запорожец, лежавший в тени за цебром.
– Двести восемьдесят! – даже Роман поднялся. – Больше, Максим, чем у нашего аги было. И вы держите такого в курене?
– Ты, парень, видно, мало еще горя видал. Помолчи – лучше будет.
– Чего ж молчать, – возмутился Роман. – Разве и на Запорожье не вольно правду говорить?!
Наступило долгое молчание, только долго потрескивал фитиль, да какой-то запорожец чавкал, обсасывая тарань.
– Видишь, парень, – загадочно и не торопясь, проговорил Хрен, – вольно-то вольно, а только дурней всегда бьют.
Роман
