с мальчишками вишню рвать, свалился оттуда, да так неудачно: напоролся на колючую проволоку. С той поры то заживет рана, то снова откроется, а нога болит и сохнет. Фельдшер сказал – кость повреждена, остеомиелит называется, без операции не пройдет. А какая же здесь операция…
Он-то и будит Гришку:
– Вставай! Надо дров принести из сарая, за водой сбегать.
Мать давно на работе, у своих собак. Вернее, не у своих, у немецких. Это и есть ее работа – варить еду овчаркам, убирать у них. Вечером она приносит целую чашку еды, в которой, кроме хлеба, огромные кости с мясом. Гринька не видел, чтобы мать сама когда-нибудь притрагивалась к этой еде, а они с братом набрасывались с жадностью. Так что голоду, считай, и не испытали. Да только за эту еду дразнили их мальчишки Тузиками, а взрослые обходили дом стороной.
Витя на улицу почти не выходил, – разве когда мать на завалинку выведет, да и то летом, на солнышке погреться. А уж ему, Гришке, все шишки доставались.
– Тузик, Тузик! Собачьи объедки ел! – кричали ему вслед голодные, злые мальчишки, а то и швыряли в него камнями.
У Вити свое занятие: сидит и рисует лошадей. Всегда только лошадей, со вскинутыми мордами, с летящими гривами.
Однажды соседка тетя Галя, единственная, которая еще заходила к ним, посмотрев на рисунки, удивилась:
– Надо же, калека, ему б не лошадей рисовать, а…
Но что именно следовало рисовать Вите, не придумала.
Витя же ничего не ответил, посмотрел на соседку кроткими светлокарими глазами, а затем опять взялся за карандаш. Гришке тоскливо дома, а на улицу не выйдешь, засмеют.
Однажды он попросил мать:
– Уйди с этой работы.
Она заплакала:
– Ты что говоришь-то, умник! Жрать-то чего будем? Вы оба легкими слабые, Витька вообще калека. Другие мужей, бог даст, дождутся, а мне на кого надеяться, чего ждать?
Помолчав добавила:
– И отвечать мне не перед кем… А с вас спросу нет.
Ошибалась мать и в том, что отвечать не перед кем, и в том, что с них спросу нет.
Поздно ночью, крадучись приходила к ним соседка тетя Галя, которая одна маялась с тремя детьми. Мать давала ей еды, та не благодарила, только просила:
– Ты уж ни слова никому, смотри… Мой вернется, мне прощения не будет. Да и ребят моих засмеют. Твоих, вишь, Тузиками дразнят.
Мать не отвечала ни слова, обещаний молчать не давала, только усмехалась, да неулыбчиво глядела на суетящуюся, прячущую глаза соседку. Но говорить, видно, никому не говорила, иначе соседский Генка не орал бы громче других Гриньке в след: Тузик, Тузик, на!..
… Григорий сел на кровати, нащупал ногами тапочки, сжал ладонями седую голову. Не только во сне, но и наяву не волен человек в своих мыслях. Поднялся, стараясь не шуметь, подошел к двери, прислушался, тихо приоткрыл ее. Соня спала, и лицо ее, слабо освещенное ночником,
