за шею.
– Сдохни, вата!
Геша саданул его локтем по ребрам и той же рукой ударил за плечо, попадая в нос обратной стороной кулака. Этого хватило, чтобы освободиться, развернуться и врезать от души по небритой роже. Нокаут.
А матерщинник-то засуетился, задергался, потащил из кармана… Что у него там?..
Приглядываться Геннадий не стал, не до того было. В два прыжка одолев метры, отделявшие его от любителя нецензурщины, он с разбегу заехал тому ногой по мотне. Выкрутил руку, синюю от татушек, и отобрал пистолет. Травмат? Как же… «Вальтер, «П-38».
Сунув трофей за пояс, Репнин отшагнул, наблюдая за полем боя.
Враг повержен, шипит от боли и ругается. Шепотом.
– Контрольные бы вам всем, – процедил Геша.
– Ни! Ни! – проскулил хозяин финского ножа, елозя, как личинка в дерьме.
– С-суки…
Репнин развернулся и скрылся за углом пятиэтажки – жилого дома, где на балконах сохло белье, а окна до самой крыши были заделаны разномастными решетками. Тюрьма со всеми удобствами.
Перебежав улицу, Геннадий пошел дворами, пока не выбрался к скверу. Репнин уже вполне успокоился, да и что такого особенного случилось? По спальным районам Киева гопники ходили толпами, тормозили людей и вымогали деньги на революцию. С женщин снимали серьги, мужиков лишали наличности. Революционный держали шаг…
Геша взглядом мазнул по облезлой стене с размашистым граффити: свастика, автомат Калашникова и вопрос в стиле «гидности»: «Каждой хате автомат. А у тэбэ?»
Репнин поморщился. Еще весной приметы обыкновенного фашизма кололи глаз, царапали душу, вызывая боль своим окаянством, а теперь… А теперь он привык.
Вон, в запущенном скверике – клумбы из покрышек от «КрАЗа». На одной из них, взявшись за руки, прыгали два отрока и пара отрочиц, выпевая: «Хто не скаче, той – москаль!»
Геша усмехнулся. Бытие определяет сознание.
Лично ему хватило месяца, чтобы притерпеться к жизни в фашистском царстве-государстве. Адаптировался.
Запущенный скверик вывел к базарчику – с кривых столиков и занозистых ящиков торговали салом, книгами, хрусталем, утюгами, вязаными салфетками и носками, чищеными орехами и ношеными костюмами. Продавцы – бабы в платках и толстые мужики в вышиванках – представляли тот же колоритный типаж, что и лет девяносто назад, при Петлюре. И разговоры они вели те же:
– Да, б…, я сам на Донбасс поеду им ухи резать! – кипятился заросший селюк. – Я их стрелять, б…, лично буду, кацапов-предателей!
– На ножи ватников! – сурово рубанул его сосед.
Молодой хлопец с чубом негромко говорил покупателю с выстриженными висками:
– …Добробатовцев х…т под Донецком. Какая, в п…, война? Да на х… она кому нужна? Я никуда не собираюсь.
– Пра-ально! А повестки пусть в жопу себе засунут!
Тетка в шапочке с козырьком из синтетики сделала обоим замечание:
– Як же ж вам нэ соромно у цэнтри Кыива размолвляты российскою мовою?
– У москалей мова быдляча! – визгливо рассмеялась густо накрашенная девица.
Парень с чубом вызверился на нее, да с матюгами, но дивчина попалась горластая – отгавкалась…
Геша шагал, словно разведчик в тылу врага, – таясь ото всех, растворяясь в толпе. Камуфляж, что ладно сидел на нем, не бросался в глаза – чуть ли не половина мужского населения Киева щеголяла в «пятне» разной степени бэушности. И солдат полно – бритая пацанва, кандидаты в каратели.
«Слава Украини! Героям слава!»
Репнин притормозил у витрины, за которой висело большое зеркало – отразился молодой мужчина, невысокий, широкий в плечах и узкий в бедрах. Голова была обрита наголо – лет пять назад Геннадий еще зачесывал волосы. Зачесывал, пока не обнаружил, что лоб становится все выше и выше. Короче, залысины пошли.
Дожидаться плеши не стал – остригся «под Котовского» и засверкал голой башкой. Экономия, однако, – расчески ни к чему, да и в шампунях нужда отпала. Руки моешь – тут же и голову обтер. Вот и вся гигиена.
За витриной висел плакат: «Не купуй российскэ!»
П-патриоты майданутые…
Репнин припомнил, как обрадовался однажды летом, натолкнувшись в одном из дворов на следы старой, полузабытой жизни – качельки, бабушки с колясками, ленивый кот на лавке вылизывает свое хозяйство… Классика!
Через неделю ревнители «гидности» выкрасили в цвета петлюровского флага и лавки, и качельки…
Геннадий поморщился, шагая вдоль желто-голубого
