гой ценой. Иногда эта победа казалась мне Пирровой.
Всё это время я находился под присмотром Эдуарда Лаврентьева и его белохалатных коновалов. Новых заданий мне не поручали. Трогательные попытки Шефа и врачей вернуть мне утерянную в результате крапчаптой амнезии память о куске жизни, отданном делу дёртиков, ни к чему не привели. Летели дни, и моим патронам, товрищам, сослуживцам и мне самому постепенно становилось ясно, что я не «вспомню»…
Как и обещали, они позаботились, чтобы меня снабдили максимально подробной информацией обо мне самом, постарались заполнить лакуну в моей памяти, в моём менталитете, в моём сознании. Я узнал о себе многое, но все эти знания входили в меня как холодная, отстранённая информация о чужом, неизвестном мне человеке, они не приживались во мне, не срастались с моим «я», не совмещались с ним, они отторгались мною. Эти знания вошли в меня через голову, но не затронули сердце, не легли на душу, оставшись сухой информацией «для справок».
Я исправно штудировал чужие отчеты по делу дёртиков, далеко не полные, не окончательные; выполнял предписания Лаврентьева. Я искренне хотел помочь – не столько себе, сколько Эдуарду и Шефу, чтобы избавить их от чувства вины передо мною, но момент, видимо, был упущен, ситуация, инцидент, что называется, были «заиграны». Оставалось отнестись к своему положению философски – принять всё как есть. Я смотрел в глаза Эдуарда, остававшиеся беззащитными даже под прикрытием мощных линз в тонкой оправе, и читал в них то, что прекрасно понимал и сам.
Как-то раз он снял свои бинокли и, потирая переносицу, сказал, глядя в сторону:
– Шеф решил, что тебе можно приступить к работе. Это будет сентиментальное путешествие. Почти турпоездка. Прогуляешься по тем местам, где ты наследил во время выполнения последнего задания.
– Почему тебе так важно, чтобы я вспомнил? – подзадорил я Эдуарда. – Я уже смирился со своим положением, хотя, не скрою, меня что-то гложет на уровне подсознания. Но ты-то лучше других знаешь, что я здоров.
– Нет, нет, – поспешил сразу расставить всё по местам Эдуард, – ни о какой настоящей работе для тебя не может быть и речи. Более того, рядом с тобой будет неотлучно находиться мой ассистент, нравится тебе это или нет.
– А что ты скажешь, если я пошлю вас всех как можно дальше? Далеко и неоднократно?
– Тогда не видать тебе сложной оперативной работы как своих ушей. Ты захиреешь, пропадешь без неё, я же тебя знаю. Надо использовать последнюю возможность. Ты ничего не теряешь. Сделай это для меня… Ты ведь сам называл меня эстетом, не так ли?
– Ну конечно. Любая дисгармония для тебя просто непереносима. Ты и камни вдоль просёлочной дороги желал бы видеть уложенными в определённом порядке. Если я жить не могу без работы, то ты загибаешься, видя несовершенство своих пациентов. Эстет ты, педант и идеалист. А ты не подумал, старик, что мне станет хуже, если я вспомню? – я нарочно подначивал Эдуарда. – Странный ты, однако, лекарь – лекарь, стремящийся не облегчить, а обременить и отяготить душу больного.
– Я-то лекарь, а ты мужчина или нет? Да пусть тебе будет в десять раз хуже, зато ты станешь на сто процентов самим собой.
– Ты ещё скажи, что чисто профессиональные аспекты проблемы тебя на интересуют.
– Да нет, – вздохнул Эдуард, – не хочу прикрываться высокими материями. Интересуют, конечно, интересуют… Но ты, может быть, не понимаешь, что чувствует человек, разменявший вторую половину жизни. Вернее, понимаешь, но только разумом, а не сердцем… Ты знаешь, как относятся к старикам, вообще к пожилым людям?
– Что ты хочешь сказать? – перебил я совершившего неожиданный поворот Лаврентьева. – Более или менее нормально относятся, разве нет?
– Далеко не все, бродяга, далеко не все. Не будем лицемерить. Старики часто вызывают раздражение у молодых, на стариках срывают зло и обиды, с ними не считаются. Они получают если не физические, то моральные пинки и тычки.
– Это поведал тебе Шеф?
– Верно. Об этом говорил Шеф. Но говорил не для того, чтобы я, ты или кто-то другой относились к нему с большим почтением.
– Понимаю, понимаю.
– Шеф что-то предчувствует, а как ты знаешь, предчувствия редко обманывают его. Он уже рисует гипотетические ситуации, могущие возникнуть при разработке нащупываемой им новой темы, но пока фактов, способных перевести предположения в разряд реальностей, придать им плоть и кровь, у него нет. Поэтому для него важно, чтобы к тебе в полном объёме вернулась память о работе на твоём последнем задании, поэтому это важно для всех нас и, уверен, для самого тебя. А вдруг удастся в ворохе деталей обнаружить малюсенький фактик, за который Шеф мечтает зацепиться. А уж потом эта зацепка станет тем топором, из которого Шеф начнёт варить кашу новой темы.
– И потом под завязку накормит этой кашей всех нас. Этому дала, этому дала, а
