на краешке.
Какое-то время босс вяло посматривал на папку со сводками, как бы раздумывая, раскрыть ее или повременить. Так и не сдвинувшись с места, в полном опустошении потупился. Чем-то напоминал тяжеленный мешок, спущенным неким инкогнито с плеч для передышки. Но тут, будто он тот самый изможденный, едва дышащий инкогнито, выдавил из себя:
– Не молчи, выкладывай…
– А давай, босс, выпьем! – предложил Биренбойм. – Смотрю, лица на тебе нет – в Иерусалиме, видать, ухайдакали.
Шавит медленно поднял голову, чтобы обнаружить: Дорона и след простыл – его кресло пусто. Присутствие опера угадывалось лишь по шуму за спиной: хлопнула дверка трюмо, неприятно хрустнули сомкнувшиеся стаканы. Но Шавит не успел и обернуться, как Биренбойм вновь возник в поле зрения, выскочив из-за спины. Обе руки заняты: в одной бутылка «Джонни Вокера», а в другой – стаканы.
Бесцеремонностью и панибратством здесь и не пахло – оба с одной миски хлебали добрый десяток лет. Между тем важно отметить: в общем и целом, израильтяне – непьющий народ. А в «Моссаде», институции высших государственных интересов, любители зелья, по определению, водиться не могли. Посему, как бы не помешала боссу релаксация, выжатому, точно жмых, он в мгновение ока сгруппировался, осознав: подвох.
– Послушай, Дорон… – заговорил Шавит с неприятным холодком. – Здесь не рейхсканцелярия дней «конец апреля сорок пятого», хоть и правда всем тяжело. Ощущение: будто в щелочном растворе по самые ноздри, а на лице – противогаз, что в прямом, что в переносном… Куда ты клонишь, не пойму! Я тебе не брат, а ты не анестезиолог. Завалялся скальпель какой – выкладывай, таблетку не тычь. Разведка не поликлиника, на подведомственные Конторе «мигрени» анальгетиков не хватит.
Тут Шавит запнулся, остановив взор на стакане. Его буквально ошеломила мысль: «Когда емкость перекочевала в мою руку? Надо же, какой Дорон проныра…»
– Пей, родненький, пей, все беды – как рукой! – зачастил словами Биренбойм.
Шавит залпом выпил, спустя минуту ощутив, что заметно полегчало: вся слизь души – как отхаркнулась. Впрямь, не зря горшки обжигают…
Выпил и лейб-опер, как всегда обмочив лишь губы да язык. Ловким движением покатил стакан скольжением по поверхности стола, переполняясь, точно малое дитя, озорством. Повернулся к шефу и, как бы между прочим, молвил:
– Я тут перевел тебе, Моше. Русского ведь не знаешь…
Директор зашарил по столешнице глазами, но высматривал не упомянутый перевод, а бутылку минералки. Отхаркнулось – то отхаркнулось, а вот гланды с непривычки обожгло… Когда же он горло минералкой окропил, то перед собой увидел распахнутую папку. Шавит вновь подивился: «Опер – прямо иллюзионист. Ни в приемной, ни здесь, в кабинете, ничего в его руках не замечалось».
Моше Шавит углубился в чтение, но несколько раз вскидывал голову, будто вопрошая: именно
