перед королем и высшими иерархами церкви, Его Святейшество представлял архиепископ Реймсский Гинкмар, огласил. Да так оглушительно, что у всех присутствующих на Соборе волосы встали на голове, даже на том месте, где положено быть тонзуре.
– Я не читал этот трактат, – сказал я, – поэтому мне трудно судить.
– Разумеется, что ты не читал, – сказал Оксомий. – Трактат Эригены был публично запрещен и приговорён к сожжению сразу после Поместного Собора в Лангре. До отлучения дело, слава богу, не дошло, Его Святейшество Николай I с уважением относится к учёным, но вид у Иоанна Скотта в те дни был бледный, я участвовал в заседаниях Собора и хорошо запомнил его растерянное лицо.
– Так всегда бывает, когда философа просят вмешаться в мирские дела, – сказал брат Тегван. – Труд Учителя «О божественном предопределении» куда глубже и значительнее, чем даёт его поверхностное чтение. Его нужно читать медленно, по крупицам внимать знание, также как древние эллины смаковали доброе ионийское вино. Я помню многие отрывки наизусть, могу почитать тебе, брат Эльфрик.
– Это плохо, что ты помнишь, – сказал Оксомий. – Не к лицу уважаемому бенедиктинцу цитировать запрещенные Святым Престолом книги. Впрочем, это не моя компетенция, пусть станет заботой нового настоятеля твоего монастыря. Вкратце, если отбросить в сторону песок силлогических построений, которыми изобилует трактат Эригены, за что его совершенно справедливо Его Святейшество Николай I назвал «шотландской кашей», думая, что Иоанн Скотт происходит из тех диких краев, говорит о следующем: «Бог прост, его множественность кажущаяся только в человеческом восприятии. Бог знает и творит из самого себя, он есть благо и жизнь и предопределяет только к благу и к жизни. Зло есть лишь умаление добра и произрастает в каждой конкретной душе без вмешательства бога. Поэтому у Господа нет нужды создавать ад и вечные муки, преисподняя находится не где-то там, а в нас самих». Эригена так и произнёс на Соборе эти страшные слова – Божественный Мрак в нас самих, и тишина такая повисла в зале капитула, словно конец мира уже наступил.
– Никто не ведает помыслов Его, – сказал брат Тегван.
– Разумеется, – буркнул Оксомий. – И никто не видел лика Его. Не оскверняйте повторением банальностей столь учёные стены, брат Тегван. Но заявить во всеуслышание, что, в конце концов, нас всех, тех, кто печётся о спасении души, о свершении добрых дел, о порядке и мире, тех, кто молится за себя и своих близких, ждёт не чистилище и страшный суд, который определит место души в потустороннем мире, а равнодушная чернота, безликая, безмолвная, презрительная в своем неведении к морали и категориям нравственности, это чересчур даже для теоретика-грамматика. Это похуже, чем Готшалковская ересь или Ариановское учение, отрицавшее Святую Троицу.
– Что было потом? – спросил я. – После осуждения на Соборе?
– Король
