для разума сильных – дарит перспективу движения вперед: «Там, где есть непознаваемое, есть надежда» [Уайлдер 1983, С.284] (это фраза Цезаря – главного героя романа Торнтона Уайлдера «Мартовские иды»). Об и слова Крукса (Друда), создавшего невероятный летательный аппарат, который поднимается в воздух силой четырех тысяч мельчайших серебряных колокольчиков: «Завидовать стрекозе, в математической точности движений которой светится ясность перебегающего луча; смотреть на вырезной узор ласточки, живописуемой ею над отражением своим в блестящей воде, – восхитительным ничтожеством совершенных усилий; вздыхать об орле, залегшем среди туманов с спокойствием самого облака, – не это ли удел наш? И не это ли тщета наша – вечный разрыв, залитый сиянием снов?.. Наилучший аппарат должен быть послушен, как легка одежда при беге; в любой момент в любом направлении и с любой скоростью – вот чего следует вам добиться» [Грин 2014, С.187, 188].
Пытаясь понять недоступное, разум порой перемещается в иррациональные сферы, из которых не находит выхода. И тогда в поисках заветного «туннеля» из зоны непостижимого приходится надеяться только на чудо. Как отмечает филолог М. Бэри: «Фантастическое означает проникновение в пространство, из которого человеческое сознание не находит выхода» [см. Золотарев 2013, С.178]. Понтий Пилат, стремясь разгадать силу странных, полных жизнелюбия и всепрощения проповедей Иешуа, обращается к записям его бесед: «Левий порылся за пазухой и вынул свиток пергамента. Пилат взял его, развернул, расстелил между огнями и, щурясь, стал изучать малоразборчивые чернильные знаки. Трудно было понять эти корявые строки, и Пилат морщился и склонялся к самому пергаменту, водил пальцем по строчкам. Ему удалось все-таки разобрать, что записанное представляет собой несвязную цепь каких-то изречений, каких-то дат, хозяйственных заметок и поэтических отрывков. Кое-что Пилат прочел: «Смерти нет. Вчера мы ели сладкие весенние баккураты…» Гримасничая от напряжения, Пилат щурился, читал: «Мы увидим чистую реку воды жизни… Человечество будет смотреть на солнце сквозь прозрачный кристалл…». Тут Пилат вздрогнул. В последних строчках он разобрал слова: «… большего порока… трусость» [Булгаков 2015, С.410].
Чувствуя свою вину за вынесенный Га-Ноцри приговор, Пилат еще больше мучается из-за того, что не успел выяснить у проповедника что-то важное, изумительно прекрасное, непостижимое для его разума. Воланд так рассказывает о терзаниях Пилата мастеру и Маргарите: «Около двух тысяч лет сидит он на этой площадке и спит, но когда приходит полная луна, как видите, его терзает бессонница… Он говорит, что и при луне ему нет покоя и что у него плохая должность. Так говорит он всегда, когда не спит, а когда спит, то видит одно и то же – лунную дорогу, и хочет пойти по ней и разговаривать с арестантом Га-Ноцри, потому что, как он утверждает, он чего-то не договорил тогда, давно, четырнадцатого числа весеннего месяца нисана» [Там же, С.464]. Мучения
