Гусеву мы привыкли, а к Гадюкину привыкать не хотим.
Смена власти в телекомпании всегда происходит болезненно. За последние три месяца мы пережили два штурма и один налет омоновцев, которым кто-то из наших дворцовых интриганов в пиковый момент сообщил, что в телекомпании захвачены заложники. Крутые ребята, эти омоновцы! Они ураганом промчались по нашим помещениям, оставляя за собой, как бурелом, поваленный на пол народ: искали заложников, которых, видимо, ожидали увидеть прикованными наручниками к батареям отопления. Заложниками были мы все, а по мордасам, как выражается Женька, получили через одного: женской половине коллектива рукоприкладства не досталось, потому что умные девочки шмякались на пол, как спелые сливы, не дожидаясь приказа… И потом еще месяц все, даже семидесятилетняя уборщица, ходили на работу исключительно в брюках и в обуви без каблуков, чтобы форма одежды соответствовала условиям работы, приближенным к боевым.
– Я что, пропустила штурм? – без всякого сожаления спросила я Славу.
– Штурма не было, на этот раз случилась бархатная революция, – покачал взлохмаченной головой режиссер. – Гадюкин заполз в директорский кабинет еще до начала рабочего дня, а на планерке первым делом распустил коллектив вплоть до особого объявления.
– То есть мы все в отпуске? – уточнила я. – А в эфире снова будет сплошное черное поле?
– Срыв всех плановых программ, испорченные отношения с рекламодателями, потерянный телезритель! – В голосе режиссера вновь зазвучали истерические нотки. – Гадский гад хочет, чтобы нас здесь не было, потому что боится провокаций!
Я удержалась от замечания, что гадского гада, в принципе, можно понять. В прошлое его недолгое царствование наш дружный коллектив «порадовал» наместника множеством акций протеста, самой невинной из которых был лозунг «Рожденный ползать летать не может!», размашисто начертанный губной помадой на двери директорского кабинета, прямо под новой табличкой с фамилией Гадюкина.
– Значит, можно уходить? – Я неуверенно огляделась.
Женька и Вадик даже после усиленного кофепития выглядели так, что было ясно: революция нечувствительно прошла мимо их сознания. Пытаться разлучить пьяненьких приятелей с редакционным диваном в данный момент не стоило. У Славика же был такой вдохновенный и одновременно злокозненный вид, что на месте господина Гадюкина я бы первым выставила за дверь телекомпании именно режиссера. Слава маниакально блестел очками и тихо шевелил пальцами. Я подумала, что не удивлюсь, если в ближайшее время окрестности гадюкинского кабинета украсятся новой ругательной надписью.
– Вы, я вижу, остаетесь, а я пойду, – извиняющимся тоном произнесла я, сгребая со стола свою сумку и тихо отступая к двери.
Никто меня не задерживал, в коридоре я не встретила ни одной живой души, и даже в курилке под лестницей было пусто. Выходя за стальную дверь телекомпании в солнечный июньский день,
