хоть замечательного «Бога после шести» («Притворяшки») Михаила Емцева, повесть, потрясшую меня в детстве, да и теперь не отпускающую. Но чтобы писать такую прозу – и в те, и в нынешние времена, – нужно дерзновение, без которого настоящая литература вообще не делается. У нас же получается либо сусальный рассказ о юноше / девушке, не находивших покоя и даже коловшихся, но тут вдруг подсевших на веру, то есть гораздо более толстую иглу, – либо подростковое богоборчество, основанное на незнании элементарных вещей. Диалога с великими текстами, а если повезет, то и с их вдохновителем, современный российский писатель не позволяет себе в принципе. Почему? Боится дурновкусия? Но дурновкусие возникает там, где говорят, не зная, или довольствуются чужими рецептами. Опасается реакции нового идеологического отдела? Но если с советской цензурой умудрялись как-то взаимодействовать, неужели не научатся обходить православную госцензуру? Боюсь, все гораздо печальнее: «Господи, как увижу тебя, если себя не вижу?» – вопрошал Блаженный Августин в лучшем религиозном романе воспитания, какой я знаю, а именно в «Исповеди». Со взгляда на себя начинается поиск Бога, богопознание немыслимо без самопознания – но кто у нас готов трезво увидеть себя? (Один Лимонов – хотя в его гностицизм подмешана изрядная толика самовосхищения; но это хоть что-то – правда, не столько проза, сколько проповедь.)
Я не только не вижу сегодня хорошей книги о вере – книги, которая бы давала читателю если не ответ, то хотя бы стимул для поиска; я не вижу хорошей книги об авторе, за которым всегда стоит и другой, высший Автор. Пишут о чем угодно, кроме себя, – потому что заглянуть сегодня в себя значит почти наверняка увидеть либо болото, либо туман, либо мертвую зыбь. Твердый нравственный критерий нежелателен – он заставит спросить с себя. Прежде вопроса о теодицее: «Как Он терпит?» – следовало бы спросить себя: «Как я терплю?» А такого вы не найдете сегодня ни в одной русской книге.
Поэтому современные русские книги читать неинтересно. Они не лечат, ибо боятся даже прикоснуться к больному месту. Это место вместо йода заливают елеем, а от такого лечения еще никто не выздоравливал.
Остается перечитывать «Воскресение». Но ведь эта книга без конца, что знал Толстой и высмеивал Чехов. И продолжать эпос о встрече русского человека с Богом пока некому.
Идея насчет русского религиозного романа и сей час кажется мне перспективной, но никаких просветов в этом направлении, как и было предсказано, не видно. Впрочем, религиозная проза возможна там, где идет дискуссия о вере. А там, где ее нет, вера есть дело тайное и подпольное, как на протяжении почти всей русской истории.
Без конца
Очередной визит в Петербург заразил меня на некоторое время историческим оптимизмом. Ездил я туда вычитывать с поэтом и искусствоведом Львом Мочаловым корректуру биографии Пастернака, которую под его руководством писал для серии «Жизнь
