я?
Клиент отвечал, как правило:
– Так?! Никто, дядя Вельвель, клянусь. Так – никто. Только вы. Только вы.
Беда пришла к Вельвелю, откуда не ждали. Притащилась. Паркинсон. Тремор рук на фоне замедленных движений. Стоп, я предупредила читателя, что Вельвель был парикмахер? И никак не мог расстаться с мыслью, что кто же подстрижет «лучше, как не он»?
Все. С тех пор дядя Вельвель перестал стричь. Но. Он не перестал ходить на работу. И кресло, из глубочайшего уважения, дирекция парикмахерской оставила за Вельвелем.
Да, дядя Вельвель бросил стричь. И брить.
Но не совсем.
Тем более что за советами и за помощью к нему продолжали ходить. Перед мудростью и жизненным опытом Паркинсон бессилен.
Тем временем Вельвель постепенно, не суетясь, отправил из нашего городка в Израиль практически всех желающих, включая семью вороватых Проскурняков, нахальных Чепурных и аферистов Даромедовых, – всех страшных, к слову, антисемитов. Ну, видимо, для того, чтобы нашим бывшим соотечественникам жизнь там не казалась уж слишком раем.
Когда к нему приходили и спрашивали:
– Ну так что, ехать?
Он – «садись, раз пришел», – по-прежнему усаживал клиента в кресло, но не хлопал простынкой, не стриг, не брил, а просто задавал вопросы, получал ответы и говорил:
– Тебе – да, пора.
А кому-то:
– Тебе – нет, еще рано. Сиди тихо.
Словом, за спиной подружившегося, вопреки своему желанию, с Паркинсоном Вельвеля обитателям нашего маленького старинного городка и дальше жилось не так уж плохо. Еще бы! Вот бы кто-нибудь сейчас за меня принимал решения!..
Ну и милиция по-прежнему ему руки целовала, Вельвелю. Он продолжал вершить свой справедливый суд, и в городе было тихо, спокойно, чисто и весело.
Но однажды в каком-нибудь доме раздавался звонок. И супруга драматичным шепотом звала мужа:
– Это Вельвель! Он вызывает тебя в крэсло! Что ты натворил, негодяй?! Иди уже! – провожала, всхлипывая, как будто супруг получил повестку в прокуратуру.
А это означало одно: верные надежные люди сообщали Вельвелю, что такой-то повел себя подло: обманул честного человека. И Вельвель для такого клиента доставал и старую австрийскую бритву, и остро заточенные ножницы. Несмотря на Паркинсон. Пытались, конечно, отпроситься, отложить экзекуцию:
– Я же недавно стригся, дядя Вельвель, у меня еще не отросло.
– А ничего, – отвечал дядя Вельвель, – я тебя поброю. Кто тебя еще так поброет, как не я?
– Так? Никто. Только вы, дядя Вельвель, только вы.
Словом, жертва послушно и обреченно плелась в парикмахерскую.
И, глядя на дрожащую руку Вельвеля с бритвой, промахивающуюся по точильному ремню, давала слово все вернуть и больше
