«мамой Галей» ее саму. Она расцветала от этого и всегда смягчалась – проси что хочешь.
У меня было хорошее детство, я вам уже говорил это. У меня было все, что нужно. Когда я приходил из школы, меня ждал обед из трех блюд, которые бабушка разогревала, вырвавшись во время своего обеденного перерыва. Вечером, приходя домой, она бралась за мои уроки, тщательно проверяя все домашние задания. Я учился легко, и только математика давалась мне с трудом, что ее, главного бухгалтера, особенно раздражало. Я частенько простаивал в углу за неправильно решенные примеры и оттуда подсматривал за мамой, лежащей на диване с книжкой и печально смотрящей куда-то поверх страницы. Я, как ни странно, любил стоять в углу, потому что это как будто объединяло нас с Верочкой. Мне казалось, что мы оба отбываем какое-то важное наказание, и это чудесным образом сближало нас. Как ни странно, это были одни из лучших минут в дне, потому что потом прибегала перемывшая всю посуду бабушка и заполняла своей громогласной нотацией всю комнату: «Все лежишь? Лучше б с ребенком позанималась! Ведь вырастет лентяй и обалдуй! По математике ничего не соображает. Мне одной, что ли, это надо?! Весь день как заведенная, а благодарности никакой…»
Через пятнадцать минут речи, содержание которой я, наверное, даже по прошествии многих лет мог бы повторить слово в слово, моя печальная мама уходила на кухню, грустно повторяя одну и ту же фразу: «Не надо при ребенке». Бабушка всегда шла за ней, и нотация продолжалась, иногда переходя на крик, в случае если мама отваживалась на попытку диалога.
Когда в свои тридцать пять мама сгорела от онкологии, бабушку разбил первый инсульт. Она никак не могла понять, почему это случилось с ней. Почему ее дочь теперь лежит на новом кладбище?
Я плохо помню этот период. Плакал ли я по маме? Не помню. Все, что помню, – это дни, проведенные возле бабушкиной постели, сначала в больничной палате, потом дома. Ее подруги запрещали мне «унывать» и плакать, чтобы не расстраивать больную. Поэтому я не унывал.
Когда она окрепла, все стало по-прежнему, только стояние в углу не приносило мне больше удовольствия. И я старался как мог. По математике у меня вскоре была твердая «четверка», и бабушка с воодушевлением готовила меня к поступлению в экономический вуз. Но надо ж такому случиться: я был тогда тайно влюблен в одну одноклассницу и вместе с ней, не знаю, что на меня нашло, пошел и подал документы на филологический.
Этот «смелый» шаг стоил нам ее второго инсульта. Ее подруги с бесконечной укоризной в голосе открыли мне страшную семейную тайну: оказывается, мой отец был филологом, но из «подававшего большие надежды» ученого, готовящегося к защите диссертации во времена проживания с моей матерью, он стал так и не защитившимся «полным ничтожеством». Ее самый большой страх как раз и состоял в том, что я стану тем самым «рохлей» и «задохликом», и вот мое поступление продвинуло меня в ту ужасную сторону сразу на несколько шагов.
– Филологом,
