лоб положил на локоть и собрался плакать. Но слезы почему-то не шли. Мне было стыдно, я повторял себе:
– Бедная Машечка!
Представлял себе, как она лежит на тротуаре, как кровь ручьем хлещет из разбитой ноги, как она стонет…
– Бедная, бедная моя Машечка!
Но слезы не являлись. Я тер кулаком глаза, сопел носом, – никакого результата.
Из-за кустов доносился скрип качелей, смех девочек. Я для проформы высморкался, достал из кармана деревянный кинжал и осторожно пополз меж кустов к венецианской галере.
– Братцы! За мной!
Во главе невидимых товарищей я одним махом вскочил на высоко взлетавшие качели. Галера села на мель. С ножом в зубах я бросился к венецианской красавице.
Юля с укором смотрела на меня и качала головою:
– Маша ногу себе расшибла, а ты играешь и смеешься!
Я опешил. Вынул из зубов кинжал, спрятал в карман, помолчал и плаксивым голосом сказал:
– Я старался рассеяться. Все время плакал, насилу утешился. А ты мне опять напомнила!
Заморгал глазами, потянул в себя носом и, волоча ноги, побрел к себе за бузину. Опять попытался плакать. Ни слезинки! Делать нечего. Воровато огляделся, послюнявил пальцы. По щекам протянулись две широкие мокрые полосы. Я пошел к девочкам и спросил Юлю, сердито всхлипывая:
– Ну, что? Довольна ты теперь?
Юля в раскаянии стала просить у меня прощения. Они с Констанцией стали меня утешать, что Маша не очень больно расшиблась, что, наверно, она скоро поправится.
Я всхлипывал все сильнее. Юля переглянулась с Констанцией.
– Витя, ну, ведь все равно, Маше не станет легче, что ты об ней плачешь… Пожалуйста, пойдем играть в ускоки!
– Не хочу!
И вдруг я заплакал, и настоящие слезы хлынули из глаз. И, сладко плача, я пошел за бузину.
Вот и все, Осенью Плещеевы уехали в Москву. От Володи мы с Мишею получили коротенькое письмецо. Кончалось оно так:
«Извините, что пишу так мало. Некогда: спешу на аристократический бульвар, на rendez-vous[2] с одним молодым человеком из хорошего семейства».
Маши я больше никогда не видел. Слышал, что она была замужем за губернатором и выдавалась своею красотою.
Бабушка мне подарила новенькую полушку. Блестящая крохотная монетка, на ней написано: «1/4 копейки». Полюбовался. Стал думать, – что с нею делать. Опустить в копилку? Не стоит. На четверть копейки больше, меньше, – не все равно? И что на нее купишь?
Решил отдать нищему.
Как раз в этот же день увидел в окошко: на приступочке крыльца, через улицу, сидит старик-нищий, опустил седую голову, медленно пожевывает беззубым ртом.
Я достал свою полушку, пошел и спешил вспомнить, за кого чтоб молился нищий: за меня, конечно, и за Машу Плещееву; за папу и маму; за бабушку, – ведь она мне дала полушку; потом за упокой души дедушки Викентия Михайловича и другого дедушки, маминого отца, Павла
Свидание (франц.)
