притягивает и сразу же отталкивает. Восхитительный маленький чертенок!
– Но страшно избалованный и упрямый! – отрезал Освальд.
– Ты ужасный педант! – возразил молодой граф. – Ты всюду найдешь что-нибудь дурное. Как раз этот веселый задор делает девушку неотразимой. Но кто она может быть? На дверцах кареты нет герба, на кучере нет ливреи, значит, представительница какого-нибудь буржуазного семейства из окрестностей, но тем не менее знает нас, по-видимому, очень хорошо. Однако почему же она отказалась назвать свое имя? Что значит ее намек на уже существующие отношения? Я тщетно ломаю себе голову над разрешением этой загадки.
Освальд, очевидно находивший ломание головы над такими пустяками совершенно излишним, молча откинулся в угол кареты; путешествие продолжалось без особых препятствий, но по-прежнему медленно. На всех станциях, к великому недовольству графа, вместо требуемых четырех лошадей им давали только двух, и таким образом путешественники с момента выезда с железнодорожной станции опоздали больше чем на два часа. Уже давно наступил вечер, когда экипаж въехал, наконец, во двор замка Эттерсберга, где путников с нетерпением ждали.
Двери большого, ярко освещенного подъезда были широко раскрыты, и многочисленные слуги поспешно выбежали им навстречу. Один из них, уже пожилой человек, одетый в богатую ливрею Эттерсбергов, сразу же подошел к карете.
– Добрый вечер, Эбергард! – радостно воскликнул Эдмунд. – Вот и мы, несмотря на метель и бурю. Надеюсь, у нас все благополучно?
– Слава Богу, ваше сиятельство! Но графиня была озабочена таким опозданием и боялась, как бы с вами не случилось несчастья.
С этими словами Эбергард откинул подножку; в это время наверху лестницы, ведущей из подъезда внутрь замка, появилась высокого роста дама в темном шелковом платье.
Выскочить из кареты, вбежать в подъезд и взлететь по ступенькам наверх было для Эдмунда делом одного мгновения, и в следующую секунду он уже был в объятиях матери.
– Мамочка! Родная моя мамочка, наконец-то я вижу тебя снова!
В этом восклицании не было и следа той шутливой беспечности, какую молодой граф выказывал до сих пор. В нем слышался настоящий голос сердца, и то же самое выражение страстной нежности было на лице и в тоне графини, когда она, заключив сына в объятия и целуя его, повторила несколько раз:
– Мой Эдмунд!
– Мы опоздали, правда? – спросил он. – Виной этому явились занесенные снегом дороги и жалкие почтовые клячи, а, кроме того, у нас было еще маленькое приключение.
– Как можно было вообще ехать в такую погоду! – с нежным упреком промолвила графиня. – Я каждую минуту ждала известий, что ты остановился в Б. и приедешь только завтра.
– Неужели я смог бы быть в разлуке с тобой еще целые сутки? – перебил ее Эдмунд. – Нет, мама, этого я никак не смог бы вынести, и ты сама не веришь в это.
– Конечно, нет, – улыбнулась мать, – и потому-то я так волновалась в последние два часа. Но теперь пойдем! После холодной и утомительной
