стыдливо прикрывая рукой свое достоинство между ног, с тоской смотрел как дымятся и разлагаются останки его одежды на траве.
Холод городского парка прервал его сладкий сон у подножья огромного дерева. Голова отказывалась понимать происходящее. Мрачная тупость пленила его мозг.
– Ребята, смотрите, какой-то придурок без одежды остался! – сквозь пелену тумана послышался голос.
– Да он не здешний, – ответил ему другой. – Я его первый раз вижу.
– Слышь ты, чудило, – обратился к Лущевскому старший. – Ты кто?
Голое тело целиком повернулось на звук голоса.
– О, какой красавец! – засмеялся кто-то.
– Походу, он пьяный, – сказал тот, кто принюхался.
Еле выговаривая слова, рот Лущевского открылся:
– Где крокодилья ферма?
Ребята хором заржали.
– Я серьезно, – повторил Лущевский.
Смех чутка поутих.
– А он вообще в курсе, что голый? – опять все заржали.
– Он вообще имя свое помнит?
– Чудило, ты себя вообще отражаешь?
– Не очень… – Лущевский виновато улыбнулся. – Ребята, может в курсе кто… что со шмотками моими стало, а?
– Что стало? Да они кусачной пыли наелись, вот и расползлись. Обычно дело. Ты что не местный?
– Не местный…
– Сам откуда?
– Долгая история… Мне бы на ферму, на крокодилью…
– Голышом?
– Ну… не с тебя же шмотки отжимать? – улыбнулся мелкому Лущевский.
– Ты что такой дерзкий, а? – наигранно агрессивно, но по-доброму возмутился мелкий.
Старший поймал взгляд Лущевского. Пьяные, смиренные, но сильные глаза вызывали ощущение спокойствия. Где-то в глубине этих глаз была скрыта еле уловимая просьба о помощи.
– Саша, дай ему запасной костюм.
– Шеф, но они ведь все на учете.
– Да не ссы, ты! Я вечером оформлю как свой расход. Ну, куда он в таком виде? Его же повяжут… а ему ведь на ферму, на крокодилью, – усмехнулся старший.
– Ну, ладно тогда, – сказал Саша. – Сейчас принесу из машины.
* * *
Застегивая пуговицы на костюме, Лущевский поинтересовался:
– А этот костюм тоже косячная пыль разъест?
– Не косячная, а кусачная. Это ты косячный! – уел кто-то.
– Косячная, кусачная, какая, хрен, разница… – улыбнулся Лущевский. – Что вообще за фигня-то с этой пылью, у нас такого отродясь не было.
– Это откуда он взялся, если у него такого не было, да еще и отродясь?…
Старший тоже ухмыльнулся этому замечанию:
– Вообще-то вся страна кусачной пылью покрыта, вот уже года три как… Если шмотки не стирать лазутным порошком, то при взаимодействии с кожей кусачная пыль набирает статический потенциал, происходит вспышка и шмотки разлагаются вон как у тебя.
Разлагающиеся шмотки перестали дымится. Вот-вот испарятся последние остатки.
– А этот костюм постиранный, да? – спросил Лущевский, сосредоточенно вникая, насколько позволял его пьяный мозг.
– Постиранный.
– И надолго этой постиранности хватит?
Горло Лущевского накрыл неведанный ему сушняк, как будто ему в горло засунули какой-то мощный фен. Ребра сжались, губы пересохли. Резкая боль от моргания глаз. Колени подкосились. Руки схватились за горло.
Ребята радостно заржали.
Когда сознание стало к нему возвращаться, сквозь туман обморока слышались смех и стебания. Казалось прошло несколько часов или даже сутки, но реально состояние нормализовалось меньше, чем за минуту.
– О, быстренько он, – сказал кто-то. – Видать здоровье не самое слабое.
– Я отравлен? – спросил Лущевский, трогая свои пересохшие как в пустыне губы. Пальцы зачерпнули мокрой грязи с земли. Губы все равно ощущались полностью сухими, несмотря на толстый слой намазанной грязи.
– Какая же ты макака, чудило! – под общий смех, сказал кто-то. – Ты себе ещё на голову грязи наложи, для полноты картины.
С грязным ртом лицо Лущевского вопросительно повернулось к старшему.
– Да не ссы ты! Нет никакой отравы, – добродушно
