окажетесь в состоянии управлять своими делами самостоя-тельно; разумеется, и мы вам поможем советами…
– И хотя у меня двадцать миллионов долларов, я до двадцати одного года не смогу взять даже сто долларов и истратить их как мне хочется? – спросил Дик очень смиренно.
Мистер Дэвидсон решил было ответить утвердительно, но подбирал выражения помягче; однако Дик заговорил снова:
– Насколько я понимаю, мне можно тратить деньги только после вашего общего решения?
Опекуны закивали.
– И все то, на чем мы согласимся, будет иметь силу?
И опять опекуны кивнули.
– Ну вот, я хотел бы сейчас же получить сто долларов, – заявил Дик.
– А для чего? – осведомился мистер Крокетт.
– Пожалуй, я скажу вам, – ответил мальчик спокойно и серьезно. – Я отправлюсь путешествовать.
– Сегодня вы отправитесь в постель ровно в восемь тридцать, и больше никуда, – резко отчеканил мистер Крокетт. – Никаких ста долларов вы не получите. Дама, о которой мы вам говорили, придет сюда к шести часам. Вы будете ежедневно и ежечасно состоять на ее попечении. В шесть тридцать вы, как обычно, сядете с нею за стол, и она позаботится о том, чтобы вы легли в надлежащее время. Мы уже говорили вам, что она должна заменить вам мать и смотреть за вами… Ну… чтобы вы мыли шею и уши…
– И чтобы я по субботам брал ванну, – с глубочайшей кротостью докончил Дик.
– Вот именно.
– Сколько же вы… то есть я буду платить этой даме за ее услуги? – продолжал расспрашивать Дик с той раздражающей непоследовательностью, которая уже входила у него в привычку и выводила из себя учителей и товарищей.
Впервые мистер Крокетт ответил не сразу и сначала откашлялся.
– Ведь это же я плачу ей, не правда ли? – настаивал Дик. – Из моих двадцати миллионов? Верно?
«Вылитый отец», – заметил про себя мистер Слокум.
– Миссис Соммерстон – «эта дама», как вам угодно было выразиться, – будет получать полтораста долларов в месяц, что составит в год ровно тысячу восемьсот долларов, – пояснил мистер Крокетт.
– Выброшенные деньги, – заявил со вздохом Дик. – Да еще считайте стол и квартиру!
Дик поднялся – тринадцатилетний аристократ не по рождению, но потому, что он вырос во дворце на Ноб-Хилле, – и стоял перед опекунами так гордо, что все трое тоже невольно поднялись со своих кожаных кресел. Но он стоял перед ними не так, как стоял, быть может, некогда маленький лорд Фаунтлерой, ибо в Дике жили две стихии. Он знал, что человеческая жизнь многолика и многогранна: недаром Мона Сангвинетти оказалась сильнее его в орфографии и недаром он дрался с Тимом Хэгэном, а потом дружил с ним, деля власть над товарищами.
Он был сыном человека, пережившего золотую лихорадку сорок девятого года. Дома он рос аристократом, а школа воспитала в нем демократа. И его преждевременно развившийся, но еще незрелый ум уже улавливал разницу между привилегированными сословиями
