я почувствовал запах Наташиного мужа – запах обреченной преданности, покорной нежности, суетливой заботы. Странно ли, что я не почувствовал его раньше? Нет. Я был так упоен происходящим со мной, что почти не видел и не чувствовал Наташу. Что уж говорить о запахе ее мужа.
Но на исходе нашего месяца я заметил, что она появляется, крепко укутанная в чужие чувства. Так мы стали жить втроем. Она приходила ко мне, то полная великодушного прощения мужа (он все знал), то облаченная в его надежду (на наше расставание), то пропитанная его ночным беззвучным плачем (он не беспокоил ее ревностью и отдавался печали, когда ему казалось, что она спит). "Чудной он у тебя, уж не обессудь". – "Обес-ссудь. То есть не лиши меня ссуды, так, что ли?"
Огорчало ли меня неустранимое присутствие ее мужа? Напротив. Я привык к изменам с детства, в нашем доме всегда незримо толпились любовники моей матери: они входили к нам через ее новые вещи, через ее внезапно-полетное, ее нежданно-печальное настроение.
Для меня это и была любовь – та, к которой примешан третий-четвертый. Запах чувств незнакомых мне людей. Ее сны, в которых хозяйничают чужие мужчины.
Мне щекотал нервы чужой-близкий голос Наташи по телефону. Это означало: муж рядом. И вечные уходы-приходы, и странное чувство покоя перед захлопнутой ею дверью, и мое имя в ее телефоне, зашифрованное под "Клару". Почему? Меня это не интересовало, я был готов стать даже Кларой ради стольких прекрасных мгновений (если бы я был Фаустом, Мефистофелю не пришлось бы меня долго соблазнять – нужно было просто дать мне Наташу).
Для меня, впитавшего измену с молоком матери (вот пригодилась эта расхожая фразочка – но более точной во всем мире не сыскать), – это и был дом – густонаселенный, противоречивый, распахнутый для любых вторжений.
Как это часто бывает, границы размылись, имена стерлись – кто муж, кто любовник? Кому она изменяет? Страсть моя усиливалась и передавалась ей, и однажды она, стремясь быстро снять мои брюки, порвала их. "Самороспуск штанов", – торжественно объявила она и засмеялась.
Вспомним индусов, танцующих в горах, – я был счастлив. Пока не раздался телефонный звонок в моем доме. Когда отзвучали первые умиротворяющие такты "К Элизе", зазвучал бесцветный голос Светланы, помощницы нашего режиссера. "Саша? Сегодня в три приходи к Хозяину. Он тебя ждет. Сам знаешь, лучше не опаздывай".
Этот звонок разрезал мою жизнь напополам.
Я выбежал из дома на улицу, и руки дрожали, как у отца, когда он волновался, – наследие. Меня вызывает Хозяин? Вызывает? Меня? Сколько бы я ни повторял этого, поверить все равно не мог.
Был понедельник, час дня. Снова пришли названия дней, время разъяли часы и минуты. Я проваливался в успех».
Александр, заранее потрясенный предстоящей встречей с режиссером, на время забыл о своей любовнице. Когда он встретится с хозяином театра, то снова, в который уже раз, увидит в нем существо почти сверхъестественное и не в состоянии будет его описать. Это и правда
