крик младенца. Я метнулся по переходу на обратную сторону «Паддинктон-кольцевой» и стал углубляться в каменный лабиринт, испытывая, ощущение близкого счастья, восторга и гибельной страсти, подобной влечению бабочки к пламени. В коридорах я натыкался на паутину и, набегу, разрывал это «опахало времен». Я, вдруг, подумал, что плач, за которым я шел, источник которого так спешил обнаружить, был моим собственным плачем – криком новорожденного из «утробы» спрессованных дней и ночей.
И тогда впереди я увидел орущего малыша, лет около двух, шлепающего по коридору босыми ступнями. Я шел за ним, а он убегал и прятался, и орал. Этот крик уже разрывал мне душу. Я хотел успокоить ребенка, но он не давался. Отворяя двери, я заглядывал внутрь, извинялся. Там были какие-то допотопные пульты, стулья, столы, диваны, кровати, шкафы. Люди чаевничали, расслаблялись, читали газеты, курили и даже любили. Неожиданно, плачь сменился, хохотом. Я догонял ребенка и даже схватил за ручку. Но он ловко вывернулся и ускользнул. Подумалось: «Шустры, однако, парнишка.» И увидел, «парнишке» – никак не меньше пяти. Мы играли с ним в прятки. Смех звенел, колокольчиком. Куролеся внутри лабиринта, не мог избавиться от ощущения, что это со мной уже было. Неожиданно, я уперся в лестничный марш. Шаги раздавались над головой, их эхо звучало в пространстве. Я видел юношу, легко взбегавшего по ступеням и потащился за ним, не зная, зачем. Просто был убежден: для меня это – важно. Заметил просвет впереди. В просвете мелькнула фигура. Я устремился за ней на открытое место, где грелись на солнце зеленые травы, деревья, кустарники и цветники. Вокруг стояли бурые корпуса – невысокие стройные здания – готика, классика, старина и под старину: лаборатории, аудитории, церковь-ротонда. И опять – зеленые травы, деревья, кустарники и цветники. Я испытывал чувство полной раскованности, комфорта и свежести – ощущения молодости, о которых в стянутые ремнем молодые годы и не подозревал. Мелькали корпоративные шапочки, юные лица, черные мантии и высокие лбы с кромольными мыслями о «мировом разуме».
Я снова увидел того, за кем следовал от перрона подземки. Он был смешной худой кадыкастый и – не один. Она была хрупкая с пушистенькой челочкой и смотрела на него снизу вверх. Они шли по аллее среди цветников и были немы от счастья. Вокруг все притихло, затаило дыхание. Все любовалось ими.
Однажды, когда, взявшись за руки, мы с будущей женушкой бродили по Уссурийску, нам встретился пожилой человек с ведерком. Улыбаясь, он поставил ношу на землю, вынул два огурца и протянул нам: «До чего ж вы хорошие! Нате, хрустите»!
О, как я теперь его понимал! Постоял, оглянулся: это был явно не Уссурийск… Какая-то глухомань типа Кембриджа.
Приснилось чистое поле. Нет. Тут не может быть «чистых полей». Чистой здесь может быть только лужайка. Поля все работают. Приснилась большая лужайка с кустами и даже деревьями. Не с лесом, а вроде бы с рощицей. Послышались выстрелы, Охота на дичь? Почему тогда взрывы?. Война? Где тогда автоматные очереди? И почему много дыма? Фигурки цвета хаки перебежками и ползком
