заиграли в лучах местного солнца.
Солнце звалось Асклепием.
Вслед за выходом из катапультного порта последовали семь мгновений невесомости. Затем орбитальные двигатели дали отводной импульс. Авианосец в камерах заднего вида испуганно отпрыгнул назад.
– Доклад, – потребовал капитан-лейтенант Саржев, командир их пилотажной группы и заодно комэск-3.
Машина комэска шла впереди по курсу, справа. Еще два «Орлана» отирались где-то за кормой. Об их успешном старте можно было судить по зеленым иконкам на тактическом экране.
Первым доложился Тихон:
– Здесь борт три-семь. Все в норме, товарищ капитан-лейтенант.
В строевую эскадрилью он попал меньше месяца назад и к рутинной механике радиообмена относился бережно.
– Три-два, норма.
– Три-три, иду плавно.
– Рад за всех. Поставить автоматику на отработку навигационной задачи, – приказал Саржев.
Включили автопилоты, снова доложились.
С этого момента и до перехода на горизонталь в районе космодрома назначения можно было курить. Автопилот везет!
Курить, впрочем, запрещалось. Впереди простирался битый час ничегонеделанья.
– Так вот история, – сказал Ниткин. – Если командир разрешает, конечно.
– Исполняй, – соблаговолил Саржев.
Историю свою Ниткин начал на борту авианосца. И он не был бы Ниткиным, если бы не нашел для этого самое неподходящее время и самое неудобное место: в ангаре, за полминуты до подачи на катапульты.
Истории Ниткина подчинялись строгому драматическому канону, которому позавидовал бы и Аристотель.
В экспозиции присутствовали лирический герой (Ниткин), девушка и некий барьер, препятствующий взаимному и бурному проявлению чувств. Чаще всего барьером служили прилавок магазина, кассовая выгородка или барная стойка. Но случались и экзотические коллизии: например, рухнувший истребитель. (Ниткин, в отличие от Тихона, воевал.)
Главным элементом завязки служили взгляды, которыми обменялись герой и героиня. Затем следовало стремительное развитие сюжета: ловкая острота, благосклонное девушкино мяуканье, борьба с трудностями, преодоление препятствий, хитроумное уклонение от патрулей во время комендантского часа… Карабканье по лозам декоративного винограда на восьмой этаж общежития… Прыжки в ласточкино гнездо диспетчерской под городским куполом при помощи импровизированного реактивного ранца из двух огнетушителей – благо, на Луне такое возможно; гипотетически.
А один раз Ниткин – или, точнее сказать, его лирический герой – оставил кабину своего пассажирского флуггера на второго пилота и полетел через открытый космос к воздушному шлюзу орбитальной гостиницы, где дожидалась его очередная ненаглядная.
Кульминация у произведений ниткинского разговорного жанра была катастрофическая. Виноградная лоза лопалась. В огнетушителях заканчивалась смесь. В системе охлаждения скафандра открывались течи.
Благодаря находчивости и сметке герою удавалось спасти свою драгоценную жизнь и даже не покалечиться, но вот соединение сердец каждый раз срывалось. Так что мораль у ниткинских историй выходила неожиданная. Получалось, что все его истории – это само христианское «не прелюбодействуй» в химически чистом виде…
Однако, в тот вечер история выбилась из канона, как истребитель «Орлан» – из техзадания Генштаба.
Когда они надевали летные гермокостюмы (в военное время ими стали бы боевые скафандры «Гранит-2», но сейчас ограничились легкими «Саламандрами» жизнерадостного желтого цвета), Ниткин спросил:
– Кстати, мужики, а знаете, как называется праздник?
– День Колонии, – Пейпер пожал плечами; дескать, «ты бы еще про дважды два спросил».
– А на самом деле? – уточнил Ниткин.
– Что значит «на самом деле»?
– На самом деле – День Мутанта.
– Чего-о?
– Там целая история. Махаон заносили в Реестр очень давно, по упрощенной процедуре. Недообследовали планету наши ученые в погонах, недоглядели. Прислали сюда колонистов, они тут поселились, начали города строить, рожь с кукурузой сеять. Тритий вырабатывать, литий… Влюбляться, жениться. Дети пошли… Местного разлива, так сказать. Лет через двадцать-тридцать у детей тоже дети образовались…
«Пилотажной группе готовность номер два», – объявил офицер-диспетчер.
– Кончай трепаться. Присядем на дорожку, – и Саржев первым подал пример, опустившись на массивный стопорный башмак под носовым шасси своего «Орлана».
